— Идёмте, сынки мои, — покорно сказал Мурад-ага.
Нелегко было уходить старому чабану. Байрам сказал правду — всю жизнь он провёл с отарой, родным домом стали для него Каракумы. Почти всех овец старый чабан знал «в лицо», знал характер каждой, привычки, особенности. И вот теперь приходилось неожиданно покидать их. Почему? Какая блажь стукнула в голову Сухан-бая? Поди, спроси у него!
— Эх, сынки, ладно уж… — бормотал Мурад-ага, доставая из отрепанной папахи грязный платок и вытирая вспотевшее, несмотря на холод, лицо. — Если считать и этот год, то уже ровно тридцать лет хожу я по Каракумам, и из них больше двадцати — за овцами Сухана Скупого. Недоедал, недосыпал, холодал — и вот благодарность за все старания… Запомните это, сыпки, крепко запомните. Вы ещё молоды, у вас вся жизнь впереди. Запоминайте, как баи с бедным людом обращаются, авось вам на пользу пойдёт наука…
Белый с рыжими подпалинами карнаухий Елбарс вскочил и пошёл вслед за чабанами.
— Собаку оставьте, оборванцы! — крикнул Сухан Скупой.
— Собака не овца, она умная — знает, кто её настоящий хозяин, — насмешливо отозвался Эсен.
Не слушая проклятий бая, который долго ещё потрясал им вслед кулаками, они двинулись дальше.
Судьба не успокоилась и выкинула новую шутку. Всю жизнь ходил Мурад-ага по здешним местам, знал чуть ли не каждый бугорок, а на этот раз заблудился.
Двое суток, голодные и холодные, шли они наугад, пока шатаясь от усталости не выбрались наконец на полузанесённую снегом дорогу. Дойдя до развилки, путники остановились. Одна дорога вела в город, вторая сворачивала к аулу.
— Настало нам, сынки, время расстаться, — печально сказал Мурад-ага. — Давайте простим друг другу, если кто кого обидел ненароком. Кто знает, доведётся ли нам когда увидеться или нет…
На глазах Эсена навернулись слёзы. Мурад-ага обнял его за плечи, похлопал по спине.
— Держись, Эсен-джан… Ты сирота и дорог мне, как родной сын, но, что поделаешь, расходятся наши дороги… А ты, сынок, не будь жалостливым. Слезами не убедишь таких жестоких люден, как Сухан-бай. Вот я расскажу вам один случай… Случилось это давно, вас, пожалуй, ещё на свете не было. Ходил у меня в подпасках весёлый парень Аманмухамед. Лет семь ходил или восемь, а ни разу я не видел грусти на его лице. Очень жизнерадостный был парнишка! И в работе усталости не знал, всякое дело в руках его спорилось. Лёгок был на подъём. Чуть возьмусь за что, он уже тут как тут: «Давайте, Мурад-ага, я сам сделаю!». Очень хороший был Аманмухаммед!
— Мы тоже вам помогали, Мурад-ага! — с лёгкой обидой сказал Эсен.
— О вас разговора нет. Вы мне — как сыновья родные. Но — слушайте дальше. А дальше было так, что приехал на стойбище брат Сухана Скупого. Аманмухаммед и давай просить, чтобы нам плату увеличили. Ах, зачем он просил!.. Не согласился, конечно, байский брат. У бая лишнюю монету, что у пса из пасти кость — не вырвешь… Тогда Аманмухаммед и говорит: давай, мол, причитающихся мне за работу овец — и я уйду. А причиталось ему много — овцы четыре. Разве может бай отдать подпаску четырёх овец? Он скорее в тухлом хаузе[87] утопится, чем отдаст!.. Аманмухаммед, — упокой его аллах в раю, — горяч был, вроде нашего Байрама, пригрозился: сам, мол, своих овец заберу. Как у них дальше дело происходило не знаю — занялся я посудой, хотел обед готовить. Только слышу — охнул кто-то. Обернулся: Аманмухаммед мой лежит весь в крови, байский брат пыряет его ножом куда попало…
— Убил?! — ахнул Эсен.
— Убил, сынок, — подтвердил Мурад-ага. Пока я подоспел, схватил убийцу за руку, а мой Аманму хаммед уже кончился… Вот какое страшное дело произошло, ребята… Не ставят нашего брата бай ни в грош, за людей не считают… Несколько дней спустя, поехал я за припасами домой. Сами знаете, какая дорога у эшекли,[88] да ещё когда на полпути хлеб кончится. Завернул я в попутное село, попросился к одним переночевать. Небогатая семья, но хорошо меня угостили, щедрый не кивает на свою бедность. Подсел ко мне подросток, начал выспрашивать, кто я и откуда. Невежливо это, конечно, да что возьмёшь с подростка! Ответил я ему, он и кричит: «Тётушка, идите сюда, дядя нашего Аманмухаммеда знает». Входит молодая женщина — я и обомлел: живой Аманмухаммед стоит! Слёзы у меня на глаза, прочитал я джиназу[89], завернул сачак. Молодайка и спрашивает, верно ли, мол, что брата бай убил, надо, мол, поминки устроить, если верно. Рассказал я ей всё, как было, ничего не утаил. Она в голос запричитала, и у меня сердце щемит, словно колючка в него попала, хоть криком кричи…
Мурад-ага достал из тельпека свой затасканный платок, вытер глаза.
— Стар я становлюсь, сынки… Сердце слабое стало. Чуть что — плачу… Вот как бывает на свете… Ну, прощайте, сынки, нам ещё далеко идти. Не забывайте мои слова. Я уже скоро в могилу собираться буду, а вы крепко друг за дружку держитесь, не ссорьтесь, помните: два сокола дерутся — корм ворону достаётся. В дружбе легче жить, легче врага одолеть. Держитесь, сынки, друг за друга, помогайте один другому в беде. Прощайте, дорогие мои, простите, если чем обидел…
— Мы никогда не были на вас в обиде, Мурад-ага, — тихо сказал Байрам. — Мы до самой смерти не забудем вас, всегда с благодарностью вспомним. Пусть счастье не обойдёт вас стороной, отец!
— Будьте счастливы, дорогой Мурад-ага, — пожелал и Эсен.
— Спасибо, сынки, дай вам бог всего хорошего, растроганно сказал старик и полез за платком. — Прощайте, мои родные?
Чабаны разошлись. Елбарс некоторое время сидел, поглядывая то в одну сторону, то в другую. В его глазах светилась глубокая печаль, словно пёс всё понимал и разделял горе людей. Потом он поднялся, ещё раз посмотрел на уходящих подпасков и затрусил за Мурадом-ага.
Долго оглядывался старый, чабан на своих верных помощников и крепко жалел, что пришлось разлучиться. Эсена он знал давно. Байрам прожил на стойбище всего несколько дней, но за это короткое время сумел привязать к себе Мурада-ага. «Эх, ты, жизнь неладная!» — думал чабан, подбирая полы халата, чтобы легче было шагать.
Солнце, словно пытавшееся целый день своей щедростью исправить горе, причинённое недавней вьюгой, клонилось к горизонту и всё больше и краснее становился его огненный диск. Вот он коснулся линии, где чёрная земля соединяется с голубым небом, задержался на мгновение и беззвучно канул в свой бездонный провал, точно брошенный в воду камень. И как от камня разбегаются кругами волны, так и. на небе полыхнул лихорадочный румянец заката.
Оразсолтан-эдже сидела на корточках у погасшего оджака, прикусив рукав накинутого на голову старенького пуренджика. Уткнувшись подбородком в колено, она думала свои постоянные тяжёлые думы Дурды, подперев голову руками, лежал около неё. Он первый увидел входящего отца, вскочил, подбежал, молча обнял его. Страшные события словно повлияли на его рост — мальчик неудержимо тянулся кверху и был уже почти вровень с невысоким отцом.
Разглядев мужа, Оразсолтан-эдже всхлипнула и стала вытирать рукавом невольно хлынувшие слёзы, Мурад-ага ошеломлённо остановился. Дурды торопливо сказал:
— После того, как ты уехал, брат человека, которого зовут Бекмурад-бай, напал с джигитами на село.
Они избили маму, тётушку Огульнияз и увезли с собой нашу Узук.
Это была третья и последняя шутка, приготовленная судьбой Мураду-ага на три дня — по шутке на день.
Старик обессиленно опустился на кошму, лёг на бок. Оразсолтан-эдже заплакала навзрыд.
Молчание, прерываемое тяжкими рыданиями Оразсолтан-эдже, длилось бесконечно. Дурды уснул возле отца. Наконец Мурад-ага сказал:
— Перестань плакать, бесполезны твои слёзы… Рассказывай, что здесь произошло…
…Пережитое тяжело отразилось на старом чабане. Он пожелтел, сгорбился, усох. За какой-нибудь месяц бодрый, полный энергии человек превратился в дряхлого старика. Поглядывая на него, Оразсолтан-эдже качала головой и украдкой подносила к глазам конец головного платка. А Мурад-ага, выбираясь по вечерам из кибитки, подолгу смотрел вдаль провалившимися, как после тяжёлой болезни, глазами. Смотрел так, словно пытался разглядеть будущее, увидеть какие ещё камни собирается судьба обрушить на его трясущуюся голову. Выдержит он эти камни или в конце концов они задавят его?