— Не хочешь, как хочешь, — сказал Дурды, подмигивая товарищу. — Только нас не отговаривай. Не все собак боятся. Мы с Аллаком твёрдо решили, что пойдём. Верно, Аллак? Кто опасается воробьёв, тот не сеет проса.
— Не очень-то Энекути на воробья похожа, — усмехнулся Клычли. — Вы будете героями, если победите её и заберёте девушку.
— На худой конец попросим.
— А ты когда-нибудь что-нибудь просил у Энекути?
— Пока не просил.
— Оно и видно. Если у Энекути что-либо попросишь, она сразу задерёт голову кверху, как норовистый конь. Просить бесполезно. Вот если приподнять с тыльной стороны кибитки терим[3] да запустить внутрь Аллака, тогда другое дело. Но и тут есть большой риск.
— Проснётся Энекути? — догадался Дурды.
— Нет, не это.
— Джерен испугается, закричит?
— Нет.
— Какой же тогда риск?
— Большой и очень опасный.
— Если ты друг, скажи, чтобы мы были готовы ко всему.
— Скажу, — Клычли спрятал в усах улыбку. — Скажу, друг Дурды. В том ряду, где стоит кибитка Энекути, живут много молодух, вернувшихся по кайтарме. Девушки они сытые, здоровые, горячие, что породистые верблюдицы. Если попадётесь им в руки, наденут они на вас верблюжьи сёдла и будут ездить целую ночь.
Дурды и Аллак захохотали. Не выдержав, к ним присоединился и Клычли.
— Дурды… Дурды этим не испугаешь, сквозь смех сказал Аллак. — Он сам утверждал, что один мужчина равен десяти женщинам.
— Цыплят считают осенью: там видно будет сразу, равен или не равен, а только попадаться не советую.
— Неплохо среди десятка верблюдиц попрыгать, если даже на тебе и верблюжье седло, — сказал Дурды, утирая рукавом слёзы.
— Смелый ты, я вижу, парень!
— А что, думаешь, побоюсь?
— Кого осёл не лягал, тот коня не боится. Женишься — по другому запоёшь, братец. Какая жена попадётся, а то и от одной в пески убежишь.
— Я не убегу! — самодовольно сказал Дурды. — Она скорее убежит!
— Хвалился цыплёнок, что коршуна одолеет!
— Вот увидишь!
— Ладно, увижу, если покажешь.
Парни снова захохотали. Потом Аллак сказал:
— Когда человек срывает розу, он знает, что у неё есть шипы, которые будут царапать руку. Кто боится боли от шипов, тот не станет нюхать розу.
— А ты стал поэтом, братец! — пошутил Клычли. — Однако, друзья, если идти, то надо идти. Время попусту
терять не стоит…
Проникнуть к кибитке Энекути было нелегко, так как она стояла не на отшибе, а в тесном окружении других кибиток. Но, как и всякая крепость, она имела своё уязвимое место. С задней стороны кибитки почти к самой ограде агила[4] примыкал заросший деревьями и кустарником арык, через который был перекинут мостик… Сюда и направился Аллак с друзьями.
Они осторожно прошли по мосту, проникли в агил, опоясывающий кибитку, и остановились у стожка колючки, сложенной около небольшой саманной мазанки.
— Вот, йигиты, и дом Энекути, — шёпотом сказал Клычли. — Мы в её агиле сидим. Ох, и боюсь я! Если бы я бога боялся так же, как Энекути боюсь, давно бы самым святым стал!
— Не бойся, с троими ей не справиться, — тихо засмеялся Дурды, оценив шутку товарища.
— Вот что, ребята, — прошептал Клычли. — Вы пробирайтесь потихоньку к кибитке, а я здесь покараулю. Если Энекути появится, постараюсь отвести ей глаза.
— Ты же боишься её!
— Ради друзей можно немного и смелым побыть. Идите, только не шумите очень. А то, в самом деле, девушки поймают вас и оседлают верблюжьими сёдлами,
— Мы их сами оседлаем! — сказал Дурды. — Идём, Аллак!
Вдвоём они подкрались к тылу кибитки и присели. Прислушиваясь, Дурды шепнул:
— Ты сиди, слушай, кто есть в кибитке, спят или ещё не спят. А я посмотрю возле двери. Если собаки нет, мы притолоку поднимем и откроем дверь,
Он ушёл и почти тотчас же вернулся.
— Лежит, чёртов Карабай. У самой двери лежит. Что будем делать с ним?
Может показаться странным, что сторожевая собака не заметила до сих пор присутствия чужих. Но пёс Энекути слишком долго жил на подворье ишана, как и его хозяйка, привык к чужим людям, отъелся и обленился. Он шумно сопел на вязанке дров возле двери, изредка ворча и повизгивая во сне: то ли его донимали блохи, то ли обожрался и видел скверные сны.
Парни огляделись по сторонам и заметили свет в щели одной из соседних кибиток, Дурды толкнул локтем Аллака:
— Пойдём, посмотрим, кто там?
— Пойдём, — согласился Аллак.
Дурды осторожно расширил щель, в которую пробивался свет, прильнул к ней глазом. Некоторое время он стоял неподвижно, только восхищённо причмокивал. Потом повернулся к Аллаку.
— Ты знаешь, что это за кибитка? Это и есть то самое место, где собираются гурии! Их там полным-полно! И все — без яшмаков. Ей богу! У каждой лицо светится, как лампа со стеклом, которую я видел в доме Мереда-арчина. Как бы, в самом деле, не обернулось правдой то, о чём Клычли говорил: оседлают нас с тобой молодухи на всю ночь…
— Пусть оседлают! — вздохнул Аллак. — А ну, пусти, я тоже посмотрю!
В кибитке действительно было много собравшихся за рукоделием молодых женщин. Они, видимо, сидели ужо давно, так как больше не работали, а подшучивали друг над другом и смеялись по каждому пустяку. Когда Аллак приник к щели, одна из женщин, стоя к нему спиной, приступала с куском красной материи к девушке, прилежно вышивавшей ворот халата.
— Встань, сестрица, встань, не стесняйся! Сейчас мы примерим, сколько нужно материи тебе на новое платье. Учти, что если не придёшь к йигиту в новом платье, он не пустит тебя под своё одеяло.
Женщины засмеялись, девушка покраснела и ещё ниже опустила голову. Насмешница постояла немного, бросила материю и, зевнув, сказала:
— Что-то плохо спала я прошлую ночь. Надо сегодня лечь пораньше. Пойдёмте, девушки?
Она обернулась, и Аллак, тихо ахнув, отшатнулся от щёлки.
— Моя!.. Моя Джерен!..
— Где Джерен? — не понял Дурды.
— Домой сейчас пойдёт.
— Тогда не теряйся! Иди и встречай её между кибитками.
Аллак двинулся было к кибитке Энекути, но вспомнил о собаке и остановился на полпути. Он чувствовал себя робко и неуверенно, словно не муж пришёл навестить жену, а юноша назначил свидание своей возлюбленной. Огромная нежность к Джерен, столько времена не находившая выхода, заставляла замирать сердце, дрожать руки. И дышалось так, словно Аллак только что два раза обежал весь аул.
Джерен подходила всё ближе. Смутные очертания её фигуры обретали чёткость. Вот сейчас Аллак протянет руку и скажет: «Любимая, я пришёл», и Джерен тихо вскрикнет, бросится ему на шею, замрёт, как большая приручённая птица. Вот сейчас…
С леденящим душу воплем с кибитки сорвалась сова и серым призраком растаяла в ночи. Аллак вздрогнул. Джерен испуганно ойкнула и моментально очутилась в кибитке. Зашевелился Карабан, глухо, спросонья он хрипло брехнул несколько раз.
Дурды потянул Аллака за рукав и, когда они немного отошли, сказал шёпотом:
— Прозевали случаи! Пойдём с Клычли советоваться.
Совет длился долго. Поёживаясь от холода, парни придумывали разные варианты похищения Джерен и, в конце концов, пришли к выводу, что надо ждать, пока уснёт Энекути, а потом…
— Кибитка маленькая, — сказал Дурды, — всего из четырёх крыльев. Мы с Клычли приподнимем её остов, а ты подлезешь снизу и там разыщешь свою Джерен.
— А как я назад вылезу? — спросил Аллак. — У меня сил не хватит терим поднять, а вы как узнаете, что мне выходить надо?
— Ей богу, ты как маленький мальчик! — возмутился Дурды. — Таким желторотым рано ещё жениться. Я с тобой сколько по пустыне ездил и ходил, думал, что ты смелый человек.
— Тут смелости мало, смётка нужна. У каждой вещи есть своё начало и, когда не знаешь, как за пего взяться, поневоле будешь раздумывать.