— Кто смелый найдётся в колодец слазить?
— Ты, наверно, и есть самый смелый.
— А что, не полезу?
— Полезь!
— Не полезу?!.
— Полезь!
Подхлёстнутый общим вниманием, парень, цепляясь за кусты, стал осторожно спускаться в колодец.
Песок и камешки посыпались на голову Узук. Она сидела ни жива, ни мертва, сжимая костяную ручку ножа. Частой скороговоркой она шептала слова слышимые только ей одной:
— Не лезьте сюда… прошу вас, не лезьте!.. Я могу стать для вас и скорпионом, и змеёй и фалангой!. Я вас ужалить могу!.. Живыми не выпущу! Не дамся вам в руки живой!.. Не лезьте сюда!.. Прошу вас, не лезьте!..
Возле колодца послышался скользящий шорох. Люди, замершие в ожидании, услышали его явственно и громко и испуганно, шарахнулись в стороны.
— Эй, вылазь скорее! — крикнул один из них. — Тут змеи кругом ползают!
Парень, полезший в колодец, пулей вылетел обратно. Узук получила отсрочку до того, как вернётся побежавший за огнивом. А тогда враги её скроят ей огненное платье, и она наденет его — свой последний земной наряд. Что ж, значит так суждено, круг замкнулся — полыхающий, огненный круг, в котором исчезнут Берды и Довлетмурад, исчезнут птицы, деревья, луна, вся вселенная рассыплется каскадом ярких искр — и погаснет навсегда.
Зажав руки между колен, Узук сидела, боясь шелохнуться или громко вздохнуть. Что-то тяжёлое, холодное и живое перевалилось через её колено. Но она не испугалась змеи. Глазами, привыкшими к темноте, проследила, куда проползла змея, заметила вторую, свернувшуюся кольцом у самых её ног. Вот, подумала она, даже змеи приняли меня к себе и не кусают, а люди всё ещё ждут момента напиться моей крови. Мы ругаем змей, убиваем их, а они оказывается очень добры и приветливы. Что было бы, награди бог ядом Бекмурад-бая и ему подобных? Они отравили бы весь мир… Хвала тебе, о боже, что ты дал яд только скорпионам и змеям и не дал его Бекмурад-баю!
— Есть огниво! — закричал издали парень прерывающимся от бега голосом. — Сейчас устроим костёр!
Наскучившие ожиданием преследователи встретили его нетерпеливыми возгласами:
— Чего так долго ходил?
— Не выйдет! Я за огнивом бегал — сам поджигать буду!
В темноте послышался испуганный вскрик, плеск, бульканье, сдержанные ругательства.
— Что там случилось? — спросил Аманмурад.
Виноватый голос парня ответил:
— Кричат тут: быстрее, быстрее… Поскользнулся я, дядя Аманмурад, в арык упал…
— Ослиная башка! — с сердцем сказал Аманмурад. — Огниво намочил?
— Кажется, намочил немножко.
— А ну, дан сюда!.. Ничего себе немножко! Ишак, дурная мать тебя родила!
— Нарочно я, что ли, дядя Аманмурад? Сам вон весь измок! А вы ещё ругаетесь…
— Ладно, — остывая, сказал Аманмурад; он сообразил, что большое пламя горящего камыша привлечёт внимание аульчан, а делать этого он не хотел. — Ладно, пошли отсюда, а то до утра провозимся!
Никого здесь нет, успела, дрянь, удрать. Но ничего — не сегодня, так завтра попадётся, живой ей всё равно не быть!
Не говори: далеко, посмотри под ноги
Солнце палило немилосердно. И как всякому тирану, упивающемуся своей властью, одиночки не могли противостоять ему — деревья печально опустили пожухлые листья, пожелтели и поникли кустарники, полегла трава. Однако камыш — дружная рать закалённых воинов — не сдавался. Правда, его желтовато-серые листья немного поникли, но белые султаны метёлок покачивались гордо и независимо.
Стоял полдень, более немой и неподвижный, чем полночь. Всё живое замерло, попряталось в тень от разящих солнечных стрел. Затих птичий гомон, наполнявший воздух с раннего утра, укрылись в своих прохладных подземельях суслики. И только сердитые зелёные жуки-бронзовки пулями буравили воздух да серыми молниями мелькали юркие ящерицы.
На маленькой полянке, надёжно скрытой от посторонних взглядов в самой гуще камыша, сидел Берды. Его уже давно мучила жажда, но он сидел неподвижно, не делая даже попытки разыскать воду, которая несомненно, была где-то поблизости. Слово, которое он дал Узук пять месяцев назад, должно быть наконец выполнено.
На ветке одинокого дерева, стоящего наотлете от камышовых зарослей, висел белый, платок. Странно, что до сих пор Узук не заметила условного сигнала и не поспешила на его зов.
Берды не знал о событиях минувшей ночи, не знал, что тёмная волна злобы и разрушения вновь подхватила Узук на свой пенный гребень и понесла неведомо куда. Он не подозревал и о находящемся в нескольких десятках шагов старом, заброшенном, высохшем колодце, укрывшем Узук от погони. Вздумай он заглянуть в этот колодец, мучениям Узук пришёл бы конец, потому что она до сих пор не решалась покинуть своё убежище. Притерпевшись к своим невольным соседям, которые, кстати, после ухода преследователей куда-то расползлись, молодая женщина просидела в колодце всю ночь, то забываясь лёгкой дремотой, то вновь испуганно открывая глаза.
Её страхи, притупившиеся ночью, с рассветом усилились. Узук не без основания полагала, что Аманмурад может опять вернуться к этому колодцу и проверить его при дневном свете. Здесь-то он обязательно обнаружил бы беглянку. Следовало немедленно уходить отсюда. Но всё тело затекло от неудобного положения й не было сил двинуться с места.
Узук переменила позу и, положившись на аллаха, решила подождать ещё немного. Незаметно для себя она крепко уснула. Проснулась уже к полудню от дергаюшей боли в ноге. Невыносимо хотелось пить, но она не решилась выбраться наверх в такое время, когда возможность попасться кому-либо на глаза была наиболее вероятной. Выковыривая из стенок колодца камешки, она клала ил в рот. Они были прохладны и чуть соло-новаты. Жажда хоть и не отпускала, но становилась менее мучительной.
Знала бы она, что рядом с ней также изнывает от жажды Берды, прислушиваясь, не зашелестят ли камыши, пропуская лёгкую фигурку любимой! Она бы вылетела из колодца, как на крыльях, в один миг очутилась бы возле Берды, припала головой к его широкой груди, выплакала всё своё ночное отчаяние, всю боль.
Но знать этого она не могла и терпеливо дожидалась, пека стемнеет: по прохладе легче идти, в темноте легче укрыться от недоброго глаза.
Ждал и Берды. Вернувшись из Теджена и боясь, что какое-либо новое поручение опять не даст ему возможности встретиться с Узук, он направился прямо сюда, на условное место, привязал на ветку платок и стал ждать.
День постепенно угасал. Время от времени поглядывая на клонящееся к закату солнце, Берды грыз камышинку и думал. Мыслей было — море разливное, и он качался на волнах этого моря, как утлый челнок рыбака, заброшенный шквалом далеко от берега и не знающий, в каком направлении плыть.
Если бы меня не послали в Бухару, думал он, я давно вырвал бы Узук из лап Бекмурад-бая. Но, видать, не зря говорят, что чему быть, того не миновать, — не повезло нам в тот раз. Потом ещё этот сын ослицы подвернулся, Эзиз-хан! Сумеет ли Байрамклыч-хан схватить его? Если не сумеет, Сергей здорово рассердится, наверное опять пошлёт. Пусть посылает! Когда со мной будет Узук, я хоть к чёрту на рога пойду!.. Но — почему она не приходит? Не заметить платок не могла. Может быть, за ней слежку установили? Мало вероятного — нет для этого причин. Вернее всего, она лежит больная и не видит сигнала. Нужно узнать, что с ней случилось. У кого бы это лучше спросить?
Берды подумал, выбрался из камышей и зашагал по тропинке к мазару Хатам-шиха. На западе алела тонкая, как лезвие сабли, полоска заката, готовая вот-вот погаснуть, а восточный ветерок уже тянул за собой плотное покрывало сумерек.
И снова судьба подшутила над влюблёнными: Узук покинула своё убежище спустя всего несколько минут после ухода Берды. Если бы она предпочла южную дорогу, Берды, без сомнения, догнал бы её по пути к городу. Но она пошла по северной. И кто знает, что является для человека благом и что злом — именно по южной дороге направлялся в город Аманмурад, чтобы повидаться с Бекмурад-баем и поставить его в известность о случившемся.
Войдя в келью, Берды остановился на пороге. В полутьме маячили две сидящие фигуры, поспешно поднявшиеся при появлении гостя. Разглядев наконец, что это и есть. Габак-ших и Энекути, Берды поздоровался: