Не поднимая головы, Абадан молчала, водя пальцами босой ноги по кошме. Она не могла сказать правду, но и лгать не могла. А Аннагельды-уста настаивал:
— Что же ты молчишь? Или тебе нечего сказать?
— Не знаю, папа, — сказала наконец Абадан, решившись, — не знаю, что тебе сказать. У тебя возникло подозрение, ты хочешь, чтобы оно подтвердилось, и ничему иному не поверишь, что бы я ни сказала.
— Значит, Абадан-джан, ты предлагаешь мне отведать этой шурпы и этого чурека?
— Да. Ты голоден. Никакой болезни, кроме голода, у тебя нет. Если в течение недели будешь сытым, сразу поправишься и сможешь работать. Поэтому надо кушать.
Взгляд Аннагельды-уста, испытующе устремлённый на Абадан, потух.
— Ничего не получилось у тебя, доченька! Я думал, что из логова барса только барсёнок выходит, но оказывается иногда там и лиса находит пристанище. Своему умирающему отцу ты, Абадан-джан, предлагаешь отраву. О мой аллах, что делать мне?!.
Словно обессилев, старик мешком свалился на бок. Абадан затряслась от беззвучных рыданий. Амангозель-эдже, растерянная и недоумевающая, смотрела то на мужа, то на дочь, не в силах понять происходящего. Так было всё хорошо, будто солнышко заглянуло в тёмную кибитку! Откуда новая напасть? Почему сердится отец и молчит дочь?
Аннагельды-уста снова приподнялся на своём ложе.
— Доченька, каждая твоя слезинка для меня горячее капель свинца, которыми на том свете будут выжигать мои грехи. За каждую слезинку я готов жизнь свою отдать. Я понимаю, что согласилась ты на злое дело только из-за любви к своему умирающему от голода отцу.
Не надо, Абадан-джан! Раз уж судьба моя такова, пусть я лучше умру раньше положенного, по не допущу, чтобы дочь моя погубила свою душу. Налей в пиалу воды, брось туда яд, что дала тебе Кыныш-бай, и дан мне. Я выпью беспрекословно. И буду спокоен. Но та шурпа и тот чурек для меня горше самой горькой отравы, не могу я прикоснуться к ним.
— Боже мой! — прошептала потрясённая Амангозель-эдже. — Откуда яд, о каком яде ты говоришь, отец? Неужели твоя родная дочь задумала отравить тебя?! Абадан, горе на твою голову, что ты задумала, негодная, отвечай!
— Не кричи на неё, мать, — сказал Аннагельды-уста, обласкав взглядом плачущую Абадан, — она не виновата ни в чём, кроме как в любви к нам с тобой. То, что Кыныш-бай предложила ей, она предлагала и мне. Когда я пришёл продавать свою землицу, она сказала: «Пусть земля остаётся у тебя, только упрячь в неё Берды и Дурды. Сделаешь — забудешь, что на свете есть лишения и бедность». Я ей на это так ответил, что она должна была сразу забыть свои слова. Но, видать, кривое дерево не выпрямишь, как ты его ни подпирай. Не отказалась старая греховодница от злого, хотя уже обе ноги в могилу свесила. Надеется, что голод сломил Аннагельды-уста, что более покладистым стал я. Эх-хе-хе, жизнь наша незадачливая! Один о куске хлеба аллаха молит, а другой руки норовит в человеческую кровь окунуть. Мало ли её пролили, кровушки этой бедняцкой? И за воду, и за честь, и так просто. Новую власть устанавливали — опять кровь. Скоро уже земля принимать её откажется, захлебнёмся в пей! Да, всю жизнь проработал я чеканщиком, на крупицу чужого не позарился. А нынче предлагают мне крови отведать…
Женщины сидели молча. Никто не притронулся к шурпе. Она остыла, покрылась белой корочкой сала. Остыл и чурек. Его пышные румяные диски, ещё недавно пахнувшие так ароматно и заманчиво, лежали на скатерти, точно серые тяжёлые жернова.
— Отец прав, Абадан-джан, — сказала Амангозель-эдже, — не надо нам того, что обрызгано человеческой кровью. Приятное для гиены — отрава для сокола. Примем судьбу с покорностью.
— Разве я думала о плохом! — оправдывалась Абадан. — Или в моей груди волчье сердце Бекмурад-бая? Я согласилась только ради вас, чтобы спасти вас от голодной смерти. Но и тогда я не собиралась убивать неповинных. Я подумала: пусть старуха надеется, а я тем временем накормлю моих родителей.
— Ты добрая, дочь моя, — подтвердил Аннагельды-уста, — но не стоит вместо соли лёд лизать. Как говорится, что в миску накрошишь, то и ложкой зачерпнёшь. Жили мы честно и умрём честно, если аллах смерть пошлёт. Отвези назад эту муку и всё остальное.
— Папочка, — сказала Абадан, — давай не будем пока возвращать полученное!
— Отвези, дочка!
— Послушай меня, папа. Люди, которые видели, как эту муку сгружали у нашего дома, поняли, что это я её вам привезла. Назад повезём — разговоры, догадки всякие пойдут. А зачем лишние разговоры? Давайте по-другому сделаем. Я сегодня вернусь домой, а завтра на арбе приедет ваш зять, заберёт эти мешки, а вам оставит другие.
— Не хитри, дочка! — помотал сухим, как сучок, пальцем Аннагельды-уста. — Всё равно, что свинину съешь, что баранину, купленную на деньги от продажи свинины. Не надо нам другой муки взамен этой!
— Так мы же вернём её, только немного попозже!
— Надо вернуть.
— Конечно вернём, ты в этом не сомневайся! — обрадовалась Абадан, в глубине души опасающаяся, что отец спохватится и спросит, а где она возьмёт новые два мешка муки и, если они у неё есть, то почему сразу не привезла.
Однако Аннагельды-уста не спросил, и Абадан, посидев ещё немного с родителями, отправилась домой. Занятая своими мыслями, она не сразу услыхала обращённое к ней приветствие. Повернув голову на голос, она увидела Узук, стиравшую у колодца. Абадан подошла и присела рядом на корточки.
— Как поживаешь, сестрица?
— По сравнению с другими, наверно, хорошо, — усмехнулась Узук, стряхивая с пальцев мыльную пену. — Голодная не хожу, раздетая не хожу, чего же ещё…
— Пожалуй… Как говорится, в каждом стебле есть свой сок. Кто сыт, тот и бога благодарит.
— За что благодарить-то? — сухо сказала Узук, уловив осуждение в голосе Абадан. — Не за что благодарить. В чёрный день, сестра, и трава хлебом служит.
— Чёрных дней у нас больше, чем достаточно, — вздохнула Абадан. — Только на терпение и надежда, терпеливого, говорят, ухабистая дорога ровной становится.
— Дождёшься её, ровной!
— Аллах поможет… Сын-то как, растёт?
— Растёт. Из-за него и сижу здесь, иначе бы… Маму мою видишь — как её здоровье?
— Хорошее, тьфу, тьфу, чтоб не сглазить. Молодцом держится тётушка Оразсолтан.
— А других… Дурды-джана видишь?
— Тоже жив-здоров. Он теперь «себет», в город ходит.
— Что такое «себет»? — не поняла Узук.
— Так новое правительство называется, — пояснила Абадан.
Узук засмеялась.
— Придумали! Как будто другого названия нельзя было найти!
— Говорят, это правильное название. На русском языке означает советоваться. Это правительство ни к одному делу не приступает, прежде чем все посоветуются друг с другом. Я тоже сначала смеялась, когда услышала это слово, а потом мне Клычли объяснил. Сказал, что очень правильное правительство, никакой ошибки из сделает. Один не так скажет, другой поправит, третий ещё что-нибудь добавит…
Узук оглянулась по сторонам и негромко спросила:
— Берды, наверное, тоже видишь?
— Вижу, — помолчав, ответила Абадан и пощупала незаметно конец головного платка, где были завязаны полученные от Кыныш-бай два кусочка мышьяка.
— Скажи Берды, — Узук наклонилась над тазом, — скажи ему такие слова: «Белого платка давно не видно». Скажешь?
— Ладно, — поднимаясь, сказала Абадан. — Пойду я. Она не поняла смысла сказанной Узук фразы, но не каждое воркование горлицы доступно кукушке. Берды поймёт, если это его касается.
На следующий день к кибитке Аннагельды-уста подъехал один из братьев Клычли. Он снял с арбы два чувала с мукой, а из кибитки вынес мешки Кыныш-бай. Уже стемнело, и никто из соседей не видел этого.
Пустой колодец росой не наполнится