Он хотел быть честным не только перед людьми, но и перед собственной совестью, поэтому долго убеждал себя, что обязан вернуться к Узук. И чем больше убеждал, тем яснее становилась вся безнадёжность убеждений. Сейчас любил не мальчишка, который потеет от одного прикосновения к руке девушки, а человек, познавший вкус жизни и смерти, трезво оценивающий свои стремления и возможности.
Бороться со своим чувством он не мог, да и не захотел бы бороться. Конечно, можно было скрыть это от Узук, оставив её на всякий случай, как второй выход в лисьей норе. Так делали многие. Но он поступить так не мог по врождённому отвращению ко всякой лжи и лисьим увёрткам. Он привык бить прямо и принимать удары грудью, но он не ожидал, что последнее объяснение с Узук дастся так трудно и оставит после себя не облегчение, а досаду и стыд, словно сделано было что-то скверное, нечистое, заставляющее прятать глаза от людей.
Ещё большей неожиданностью закончился разговор с Огульнязик. Он пришёл к ней в дом, увидев её радостную улыбку, сияющие глаза — и посчитал себя самым счастливым человеком в подлунном мире. Они пили чай с хрустящим домашним печеньем, и Берды думал, что скоро в его доме каждый раз будет такое вкусное печенье к чаю. Огульнязик беспрерывно шутила и звонко хохотала, а Берды мысленно представлял, каким весёлым и светлым будет его дом. Правда, оживление Огульнязик было несколько искусственным и чуточку нервозным, но Берды отнёс это к естественному состоянию женщины, встретившейся с любимым человеком.
Он не спешил заводить разговор о том, для чего, собственно, пришёл. Зачем спешить, когда и так уже всё ясно, можно немного продлить ожидание, оттянуть приятную минуту. А когда минута эта наступила, Берды долго сидел ошеломлённый, не понимая, что произошло.
— Спасибо за приятную шутку, — сказала Огульнязик, смеясь.
— Я не шучу! — закричал Берды. — Я люблю тебя!
— Разве Узук стала для тебя плоха? — спросила Огульнязик.
— Нет, — ответил Берды, — она хорошая и чистая, и я первый вытрясу душу из любого, кто скажет о йен дурное слово.
— Почему же в таком случае я должна принимать твоё признание всерьёз?
— Потому что это действительно серьёзно.
— Значит, хочешь любить двоих?
— Нет. Сейчас я люблю тебя.
Огульнязик засмеялась:
— Мы не ветки зелёного дерева, а ты не воробей, чтобы скакать с одной ветки на другую. Члену ВКП(б) это тем более не пристало.
— При чём тут ВКП(б)! — закричал Берды. — Я решаю вопрос, который касается только меня и тебя! Когда партия сказала: «Иди на войну», я пошёл, хотя ещё не был членом партии! И подставлял грудь под пули! И обнимал горячий песок! И замерзал в снегу под Оренбургом! Это было нужно для всех! А сейчас— моё личное дело!
— Нет, Берды, не личное, — возразила Огульнязик, — твои поступки — пример для десятка аульных парней.
— Неужели я всё время должен торчать на виду, как верблюжий череп на палке, указывая другим путь к воде?
— Обязан, — подтвердила Огульнязик.
— У тебя нет сердца, — сказал он.
— У меня есть совесть, — сказала она.
Послушай, сказал он, я не требую немедленного ответа. Такие дела не решаются сходу.
— Я уже решила, — сказала она, — и больше мы никогда не вернёмся к этому вопросу.
Смеясь и подшучивая, она проводила Берды за порог. И он ушёл, растерянный и злой, вспоминая старую пословицу, что женское сердце — пустынный колодец: пока не заглянешь, не узнаешь, что в нём — живая вода или дохлый верблюд.
Знал бы он, как отчаянно, как по-детски горько рыдала Огульнязик, упав ничком на свою одинокую кровать!..
Кто коз пасёт, а кто горшки облизывает
Было раннее утро — целый час до начала рабочего дня. Сергей и Клычли вознамерились использовать этот час, чтобы без помех обсудить первоочередные дела, однако этому благому намерению помешал осуществиться Черкез-ишан. Он вошёл, стащил с головы свою щегольскую белую папаху, отёр ею пот со лба и спросил:
— С утра заседаете?
Сергей досадливо крякнул.
— Ты-то чего спозаранку шатаешься? У тебя дело налажено, спал бы себе да спал, посапывая.
— Не до сна тут! — отмахнулся Черкез-ишан. — Голова кругом идёт, не знаешь, за что хвататься.
— Клопы, что ли, покоя не дают? — иронически осведомился Сергей.
— Это бы ещё полбеды, — сказал Черкез-ишан.
— А-а, знаю: его административный зуд заедает, — догадался Клычли.
Сергей фыркнул в рыжие усы. Черкез-ишан обиделся:
— Сидите тут, смешки разводите! Плакать впору, а не смеяться!
— Чем это ты так расстроен, что даже плакать собрался? — не гасил улыбку Сергей.
— А тем! — Черкез-ишан хлопнул тельпеком по столу. — Курсанты наши сбежали!
Сергей посерьёзнел. Нахмурился и Клычли.
— Куда сбежали?
— Шайтан их знает! Ночью расползлись, как паучьи дети.
— Все до одного?
— Сам иди посмотри.
— Да нет, зачем же, я тебе верю на слово. И постели разворовали?
— Наоборот, кое-что из своих пожитков побросали.
— Та-ак, значит, торопились очень, убегали от культуры. Плохо, выходит, ты с ними разъяснительную работу провёл.
— От моих разъяснений ишак на минарет бы влез и азан закричал! Все слова, которые только знал, в одну кучу собрал. И казалось, что поняла, дошло до печёнок. А утром заглянул на курсы — ни единой живой души.
— Плохо дело, — сказал Клычли.
— Плохо, — согласился Сергей. — Однако как ни крути, а советские школы в некоторых сёлах мы всё же откроем.
— Обязательно должны открыть, — кивнул Клычли.
Черкез-ишан распалился:
— Председатель ревкома и секретарь укома партии, как господь бог с пророком своим разговаривают! Все по их единому слову делается. Нет у тебя огня — на, поджарь ковургу. Как мы откроем эти чёртовы школы, если у нас учителей нет?!
— Ты здесь, товарищ Сеидов, истерик не устраивай, — одёрнул его Сергей. — Дело надо делать, а не кричать. Царя свергнуть сумели, а уж со школами как-нибудь справимся.
— Я не устраиваю истерик, товарищ Ярошенко, — перешёл на официальный тон и Черкез-ишан. — Царским дворцом рабочие за одну ночь овладели, а вот чтобы взять нашу крепость просвещения, много ночей потребуется.
— И ночей и дней, — подтвердил Сергей. — Кто спорит с очевидным.
— А если не споришь, тогда надо начинать с ноты пониже и повышать тон постепенно.
— Никак, ты обиделся на меня, ишан-ага?
— Брось ты свои шуточки! Не обо мне речь.
— О ком же?
— О людях, о народе. Почему они с учительских курсов бегут? Думают, что мы заставим их отречься от веры. Потому и берут ноги в руки. Ругая аллаха и пророка, мы только пугаем народ, от себя его отталкиваем.
Сергей пыхнул дымком самокрутки, распушил его по усам.
— Не согласен с тобой, товарищ Сеидов. Народ запугали не мы, а враждебные элементы, которые ведут антисоветскую пропаганду. Это они распускают слух, что мы искореняем веру. И тебе, как человеку умному и грамотному, как заведующему наробразом, наконец, следовало бы более глубоко разбираться в данном вопросе, а не петь с чужих слов.
— Не пою и не пел никогда, хоть и пытался отец заставить! — отрезал Черкез-ишан и вытер лоб тельпеком.
— Прошлыми заслугами не хвались, они нам известны. И в багаже своём, — Сергей постучал пальцем по лбу, — порядок наведи, чтобы не пришлось тебя политграмоте переучивать. Где ты сам слышал, чтобы мы против веры выступали? Мы говорим о баях и торговцах, о всяких обманщиках и мироедах, о муллах и ишанах.
— А муллы и ишаны — это не вера?
Сергей с улыбкой подмигнул Клычли.
— Видал? Наш ишан за своих сословников обиделся. Как в поговорке: «Чужой грех — на весь аул, свой— в арык»… Нет, друг Черкез, ишаны и муллы — это не вера, а только люди, причём люди, как правило, сознательно искажающие смысл многих мусульманских канонов. Их мы и разоблачаем. А вера — это вопрос сложный и корни у него, как у селина — одним рывком не выдернешь. Это тебе не тополиный пух, который под ветром сел на голову человеку и с ветром же улетел. Тут надо не рвать, а противопоставлять, чтобы на пустое место от старых предрассудков новая дрянь не залезла. Противопоставлять мы будем наши идеи, нашу веру в социализм и всеобщее братство. Пусть они живут пока в сознании человека рядом со старым — молодое обязательно победит в этой борьбе. И поэтому какие бы трудности ни стояли перед нами, школы мы откроем. А учителей для них обеспечишь ты.