— Теперь ты разлюбила сына?
— Мой сын — моё сердце, Берды-джан, да только нет у меня сына, при жизни моей разлучила нас старая Кыныш-бай, оборвала последнюю ниточку. Что теперь остановит меня? Только пуля или нож. Давно бы ушла — не знала, куда идти, где ты, не знала.
— О сыне не горюй. Сына своего мы вырвем из грязных байских лап. Рад я, Узук-джан, что ты наконец решилась уйти со мной!
— Далеко ли пойдём?
— Нет, не далеко, не дальше Мары. Первый раз мы далеко убежали — попались, теперь близко будем — не попадёмся!.. Ты чего пригорюнилась, Узук-джан?
— Вспомнила Ахал, наше счастье недолгое… вспомнила. Как бы снова не попал ты в водоворот моей чёрной судьбы, — вот чего боюсь.
— Не бойся, любимая. Если уж тогда водоворот не сожрал нас, подавился, то теперь и подавно страшиться нечего. Не мы, другие попадут в него, и уж они-то не выберутся! Раньше их полковники поддерживали, а нынче полковников нет, нынче наши Советы — главные.
— Я слыхала про себет, Берды-джан. Что такое себет?
— Совет, а не себет! Это защитник таких людей, как мы с тобой, власть бедняков.
— Раньше такого не было… Откуда он пришёл?
— Он не пришёл, Узук-джан. Это не один человек, а много людей, хороших людей, которые действуют сообща и псе решают правильно. Видишь вот эту мою пятизарядку? Я её силой отнял у солдат полковника, права на неё я не имел. За неё могли меня в тюрьму посадить, в Сибирь послать. Но она была мне нужна, чтобы жизнь защищать. А когда в городе стал Совет, который защищает бедняков, я принёс ему свою винтовку и сказал: «Возьми, мне теперь о своей жизни беспокоиться не надо, за меня Совет беспокоиться станет». А Совет мне её снова вернул, уже по закону. Сказали: «Мы о тебе заботиться будем, но и ты о себе позаботься, а заодно и о нас тоже».
— Значит, ты теперь доверенный человек у властей? Чудные дела творятся в мире! Значит, ты теперь настоящий джигит, все девушки на тебя поглядывать будут.
— Мне всех не нужно, Узук-джан. Достаточно, что одна на меня смотрит, не отворачивается!..
— Скажи, Берды, а мне Совет пятизарядку даст, если попрошу?
— Ты же стрелять не умеешь!
— Научусь. Ты научишь.
— А что станешь делать, когда научишься?
— Достаточно долго, Берды, моим оружием были стоны да покорность, чтобы я не знала, что мне делать.
— Бекмурад-бая убивать пойдёшь?
— Не пойду. Но если Бекмурад-бай или кто другой протянет ко мне свои кровавые когти, я не буду стоять, как покорная овца у ямы!
— Молодец, Узук-джан! Так ты и в Совете скажи, когда придём туда. Ну, а теперь давай отсюда потихоньку выбираться.
— Прямо сейчас?
— Да… Боишься?
— Не боюсь, мой Берды, только… Только давай уйдём не сейчас, а послезавтра? Хочу ещё раз повидать сыночка, прижать его к своей груди. Кто знает, может, мы с ним больше не свидимся на этом свете…
— Понимаю тебя, Узук-джан, да стоит ли рисковать? Вдруг что случится за это время? По-моему, коль уж рубить, так одним ударом!
— Ничего не случится, Берды-джан, поверь мне: ничего не случится! Послезавтра жди меня на этом месте. Повидаю сыночка перед разлукой — легче разлука будет.
— Ну, будь по-твоему. Только гляди, не оплошай!
— Нет, мой Берды, не оплошаю… Жди меня здесь!
Сильно ты извечной любовью своей, святое сердце матери, — и бессильно ею! Не проститься с сыном, а выкрасть его, унести с собой решила Узук…
Чабан без палки не ходит
Была уже глубокая ночь, когда Берды заглянул домой к Сергею Ярошенко.
— Как с утра ушёл, так до сих пор не появлялся, — пожаловалась Нина, и в голосе её Берды уловил тревогу.
— В Совете сидит? — спросил он.
Нина развела руками.
— Не знаю…
Берды поправил на плече винтовочный ремень.
— Ладно, Нина-джан, сейчас мы его разыщем!
Здание марыйского Совета располагалось неподалёку от вокзала. Длинное и угрюмое, как солдатская казарма, днём оно оживлялось непрерывной сутолокой входящих и уходящих людей, хлопаньем дверей, пулемётным треском пишущих машинок, нервными хриплыми. голосами. Сейчас оно было безмолвно, и два ровных ряда его тёмных окон походили на пустые глазницы. Лишь одно — в комнате дежурного — желтело тепло и призывно.
Сергей сидел за столом, склонившись лбом на руки — то ли задумался, то ли спал. Берды постоял на пороге, негромко кашлянул. Вздрогнув, Сергей поднял голову.
— А-а, это ты, Берды? — сказал он с облегчением. — Хорошо, что пришёл. Садись. — Он взглянул на часы. — Поздно, однако, ходишь. По старой памяти, больше на ночь надеешься? Где был?