— Не плачь, Огульнязик, — тихо попросил Черкез-ишан, — не надо… Влага не только камни точит — она и душу и плоть человеческую изъязвляет.
— Да не плачу я! — всхлипнула Огульнязик и попыталась улыбнуться. — Это я тебя долго не видела — и расчувствовалась, как маленькая… А с отцом твоим у нас как в пословице получилось: «Повесь псу на шею алмаз — заплачут и пёс и алмаз». Пёс плачет оттого, что алмаз ему мешает, а алмаз горюет, что на собачьей шее болтается. И ты правду сказал, что люди верят ишану, даже когда глаза их видят совсем иное. Вот посадил он меня сюда, объявив сумасшедшей. Смогу ли я доказать, что это не так? Нет. Никто не станет слушать, если ишан-ага сказал, что сумасшедшая, значит Сумасшедшая. Вздумается ему сказать, что Огульнязик умерла, меня тут же закутают в саван. Кричать стану: «Я живая, люди!» А люди скажут: «Лежи молча! Кому мы должны верить — тебе или ишану-ага?» Да ещё и топором по лбу стукнут, чтобы в самом деле умерла. Вот наше общество, Черкез! Все, как бусинки, на одной нити нанизаны, а ишаны перебирают их по своему усмотрению— эту в одну сторону, эту — в другую, эту — сюда, эту — отсюда. И до тех пор, пока люди будут бусинками кататься, добра не увидим. В мечетях, в медресе, на праздниках — кругом только и разговоров, что о законе и справедливости. А есть ли они, закон и справедливость, или их давно ногами затоптали?
— Я думаю, что будет и то и другое, — сказал Черкез-ишан.
— Когда это будет? — воскликнула Огульнязик. — Когда у верблюда шея выпрямится? Так ведь это только в одном случае бывает — когда верблюд подохнет! Я вот коротала время за чтением стихов Саади — отнял у меня книгу твой отец. Попросила бумаги, чтобы самой стихи писать — не дал бумаги. Дождусь ли я при таком положении обещанной тобою справедливости?
— Дождёшься! — уверенно сказал Черкез-ишан. — За всех невинных степи и горы слёзы проливают. Кто говорит правду, тех сегодня бросают в тюрьмы, либо безумными объявляют. Я Ораз-сердару ничего, кроме правды, не сказал, а он меня за решётку посадил, сказав: не имеешь права так говорить. Но теперь большевики борются за справедливость. Они люди сильные, своего добьются.
— Дай-то бог!
— Не сомневайся: даст! Но пока большевики до нас доберутся, надо и самим о себе немножко побеспокоиться. Это только дыня увеличивается лёжа, а человеку надо двигаться. Пойду сейчас к отцу и потребую, чтобы он немедленно освободил тебя.
— Не надо, Черкез, — возразила Огульнязик. — Спасибо тебе, но не ходи, не проси освободить. Если хочешь сделать доброе, то пусть пришлют мне книги Саади, Хайяма, Махтумкули, бумагу и карандаш. Этого мне будет вполне достаточно. Здесь не так уж плохо, как тебе кажется. Спокойно. Только скучно очень.
И всё же Черкез-ишан пошёл к отцу.
Он поздоровался с ним суше, чем обычно, сразу же настраивая себя на бескомпромиссный разговор. Также сухо ответил сыну и ишан Сеидахмед. Помолчали.
— Как здоровье, отец?
— По-прежнему.
И снова молчание.
Кашлянув, Черкез-ишан сказал:
— Вы посадили Огульнязик в помещение для сумасшедших?
— Если ты псих, там и место твоё! — сурово ответил старый ишан.
— Тогда вас туда в первую очередь надо посадить.
— Вон отсюда, нечестивец! — возвысил голос ишан Сеидахмед. — Не смей мне больше на глаза показываться!
— Не кричите, — хладнокровно заметил Черкез-ишан, — ваш крик меня нисколько не пугает. Назвать нечестивцем мусульманина — за это можно и по закону ответить.
— О боже, что творится в мире! — захныкал ишан Сеидахмед.
Но Черкез-ишан не дал ему разойтись.
— Послушайте меня, отец. Я скажу вам всё, что думаю, и уйду навсегда, не стану больше оскорблять ваши глаза своим видом. Так вот, во-первых, прекратите- всякое возглашение газавата — не вам быть судьёй в данном вопросе. Во-вторых, кончайте вашу нелепую дружбу с Бекмурад-баем — шакал волку не попутчик. И ещё скажу вам: не берите за свои молитвы подношений у стариков, сирот и вдов. Вы учите людей не грешить, а сами вырываете у них изо рта последний кусок.
— Это ли не смертный грех? Для кого вы собираете богатство? У вас один единственный ребёнок — это я. Но будь я проклят, если возьму теперь хоть копейку нажитого вами!
— Замолчи! — ишан Сеидахмед дрожащей рукой попытался закрыть рот сыну. — Не искушай аллаха проклятием на свою голову!