Жемчуг и в золе виден
Базар оживлённо шумел. Каждый был здесь занят своим делом. Продавцы расхваливали свои товары наперебой, стараясь выручить за них подороже. Покупатели столь же азартно торговались, сбавляя цену намного ниже действительной. Не обижались ни те, ни другие — на то и базар, чтобы поспорить, попытаться выгадать для себя. Вещь, купленная без торга, теряет половину своей ценности. Равно как и проданная без торга даже с прибылью не приносит продавцу того удовлетворения, какое могла бы принести, поспорь он за неё до хрипоты.
В разгар базарного дня в ковровом ряду появилась русская женщина. Она несла под мышкой свёрнутый трубкой небольшой коврик. Перекупщики опытным глазом сразу определили, что женщина не купила, а собирается продать.
— Мамашка пырдает? — спросил один из над на ломаном русском языке, протягивая руку к коврику и щупая ворс.
— Продаю, — ответила женщина.
Вокруг неё моментально образовался кружок, разгорелся спор.
— Я первый увидел!
— Я увидел, когда она ещё к базарной площади не подошла!
— А я первый потрогал!
— Цену кто первый спросил? Я спросил!
— Подумаешь! Без тебя бы нашлись знатоки русского языка!
— Пойди, поищи!
Спор обладает удивительным свойством собирать любопытных, как магнит — железные гвозди. Не прошло и нескольких минут, как женщина и перекупщики были окружены плотным кольцом людей, каждый из которых протискивался вперёд, интересуясь, по какому поводу крик и шум.
Коврик расстелили по земле. Он оказался совсем не велик, но краски его были удивительно ярки и тонко подобраны, а гели — изящны и чётки. Люди восхищённо зацокали языками.
— Какая красота!
— Совсем не базарный товар!
— Всю жизнь имел дело с коврами, а такого чуда не видел.
Перекупщики, опасаясь упустить из своих рук ценную добычу, уселись прямо на коврик. Те, кому не хватило на нём места, сели вокруг.
Женщина растерянно оглядывалась по сторонам. Хотя она и не понимала туркменского языка, но догадывалась, что спор идёт из-за ковра, что стоит он, видимо, немалых денег, и боялась продешевить. Ей уже протягивали со всех сторон пачки денег. Но едва она протягивала руку, её довольно невежливо отводили в сторону.
— Не бри! Мой бри! — И предлагали такую же пачку денег.
Двое наиболее азартных перекупщиков сцепились в драке. Подошёл милиционер, повёл с собой упирающихся и обвиняющих друг друга буянов. От кружка людей отделились двое, отошли в сторону.
— Богом клянусь, Аманмурад, это её рук работа! — торопливо загундосил один. — Голову мне отрежь, если этот коврик не Узук выткала!
— Ты не ошибся, Сухан-ага? — с сомнением спросил Аманмурад.
— Я ошибся?! — вытаращился на него Сухан Скупой. — Да в моём доме и сейчас четыре ковра есть, сотканные ею! Двенадцать было. Восемь я со своими в Иран переправил. Ошибся! Да если я наощупь не признаю её ковров, надень мою папаху на хвост собаке! Она — говорю тебе! Не упускай момента и следи — найдёшь её саму.
Аманмурад скосился, скрипнул зубами, хватаясь за ручку ножа.
— Найду — живой не останется!
— Так и надо поступать мусульманину, — одобрил Сухан Скупой. — Вон младшая жена ишана Сеидахмеда попала в руки большевиков. Теперь её не отдают назад. Бедняга ишан-ага не вынес позора, в постели лежит.
— Это почему жене отдают? — не поверил Аманмурад.
— Говорят, свобода.
— Какая свобода?
— Ну, такая… Попадёт женщина в руки большевиков, её назад не отпускают. Это и есть свобода.
— Э… э… а что они с пен делают?
Сухан Скупой ощерил в сильной усмешке кривые чёрные зубы.
— Что делают, спрашиваешь? Наверно, то же самое, что с любой женщиной делают, хи-хи-хи! Мне об этом не докладывали. А вот ты, когда найдёшь Узук, делан, что хочешь.
— Я сделаю! — Аманмурад поиграл желваками. — Я ей дам «свободу» на всю жизнь!
— Иди, не мешкай! — поторопил Сухан Скупой. — Скрыться может эта русская.
Подумав, Аманмурад сказал:
— Слушай, Сухан-ага, а что если я обвиню эту женщину в воровстве и отведу в милсие?
— Правильно! — сразу же согласился Сухан Скупой. — Если скажешь: воровка, тебе все поверят. Откуда такой ковёр мог попасть к русской? Конечно, украла. А там, в милсие, все секреты её сразу откроем.