Погода, непогода, а путнику — дорога
Сергей и Клычли сидели в кибитке Огульнияз-эдже. Тусклая пятилинейная лампа, заправленная какой-то немыслимой смесью керосина, мазута и машинного масла, еле освещала хмурые лица друзей.
Тишину ночи нарушал нестройный, разлаженный крик петухов, протяжные вопли ослов. Жутко выли собаки, словно заранее оплакивали ту кровь, которая скоро должна была пролиться на туркменской земле. Когда на минуту смолкала собачья литания, можно было расслышать тусклый звон верблюжьих бубенцов и грустную песню погонщика, песню без слов, казавшуюся плачем самой измученной туркменской земли.
— Если бы я был сейчас рядом с этим погонщиком, — нарушил молчание Клычли, — я сказал бы ему: у тебя есть прохладная ночь и широкая степь, не пой грустных песен, спой что-нибудь воодушевляющее.
Сергей шевельнулся, и чёрная бесформенная тень проползла по стене кибитки.
— Ты хочешь невозможного, друг мой. Песня, музыка— это внутреннее мерило человеческого состояния. Весел человек — и песня весела, грустен он — грустна и песня. А радоваться сейчас людям — нечему.
— Знаешь, у нас когда человека хотят сильно обругать, говорят: дай бог, чтобы ты стал терьякешем или погонщиком верблюдов.
— Не совсем понятно. Ну ладно, если терьякеш, я при чём здесь погонщик? Что общего имеет он с курильщиком терьяка?
— Я думаю, потому так говорят, что и у тех и у других жизнь ненормальная. Ведь у погонщика верблюдов ни сна нет, как у людей, ни отдыха вовремя. Их и с чабанами вместе упоминают: чабану той запрещён, а погонщику — сон, говорят.
— Всё это так, — сказал Сергей, — однако и мы с тобой нынче не краше этих погонщиков. Тоже не спим, думы думаем. Не сумели в своё время сплотить вокруг себя людей, которые за кусок хлеба продавали баям и сон свой, и силу, и отдых, не сумели быстро обучить их военному делу, дисциплине, вот теперь и хлебаем большой ложкой из малой чашки.
— А белые — сумели? — с вызовом спросил Клычли.
— А ты как думаешь?
— Пусть верблюд думает — у него голова большая, а я подожду.
— Ты, брат, не ершись, — миролюбиво сказал Сергей, — надо признать, что кое-что белым удалось лучше, нежели нам. Они сумели собрать в кулак баев, ханов, сердаров, а это уже сила. Духовенство на свою сторону привлекли, а духовенство среди простого люда ещё ой каким авторитетом пользуется. И пропаганду войны ловко ведут: вот вам, говорят, конь, вот оружие, а в Чарджоу — богатая добыча. Поэтому и сил у них нынче побольше, чем у нас.
— Ну и пусть! — не сдавался Клычли. — «Побольше!» Да те, кто к ним в джигиты идёт, ни винтовки заряжать, ни стрелять из неё не умеют! В первой же стычке погибнут бесславно!
— Да, — согласился Сергей, — погибнут. И самое печальное, что погибнут в основном не те, кому следует погибнуть. Тут уж, брат, ничего, видно, не поделаешь, несмотря на все наши старания. Послали мы гонца в Чарджоу с сообщением, что при всём численном превосходстве белых они слабы с точки зрения военной, что подавляющая масса среди них — обманутые дайхане. Не знаю, как воспримут это чарджуйцы, но хочется думать, что правильно воспримут.
— А нельзя ли каким-либо способом остановить тёк недоумков, что идут к белым в джигиты?
— Нет, — подумав, сказал Сергей, — по-моему, сейчас остановить их нельзя.
После продолжительной паузы, во время которой каждый был занят собственными мыслями, Клычли задумчиво произнёс:
— Всё-таки любопытные эти животные, бараны. Один сдуру прыгнет в овраг — остальные следом кидаются. Так и гибнут по-дурному.
— Ты это к чему? — спросил Сергей.
— А к тому, что наши туркмены на этих баранов похожи! Один шарахнулся в сторону — за ним сто шарахается, не спрашивая, зачем это надо.
— Не вали в один куль и серого и белого, — сказал Сергей. — Бараны это бараны, а люди есть люди. Не очень-то они кинулись на призыв ишана Сеидахмеда. А вот твои верные слова услышали, поддержали. Зачем же обижать всех без разбора?
Послышался приближающийся конский топот — кто-то гнал коня намётом. Собаки, дружно взревев, кинулись встречать, но одна за другой быстро замолкли.