Абадан молчала. Тяжёлая борьба шла в душе молодой женщины, и чаши весов, на которые были брошены любовь и совесть, клонились то в одну, то в другую сторону.
— Пожалей, милая, тех, кто дал тебе этот светлый мир, — снова заговорила Кыныш-бай, утирая слёзы. — Или двое подлых бродяг для тебя дороже отца с матерью? Если откажешься, лучше меня знаешь, какая участь ожидает твоих родителей. Решай, девушка, спроси у своего сердца! Боящийся воробьёв проса не сеет, а я предлагаю тебе совсем не трудное дело. Могла бы другому предложить, не откажутся — тебя пожалела, Аннагельды пожалела. Надо, думаю, поддержать их по-соседски. Соглашайся!
Абадан решительно протянула руку.
— Ладно! Сделаю! Давай сюда мергимуш…
— Возьми, милая, возьми! — просияла Кыныш-бай. — Сделаешь — не обижу тебя, любую просьбу твою выполню! За всем, что понадобится, ко мне приходи, не стесняйся. Спать буду — всё равно приходи… Только смотри, не потеряй — такого мергимуша теперь не найдёшь ни за какие деньги. Руками возьмёшь — вымой руки, и миску, из которой те двое есть будут, тоже после вымой хорошенько. И собаке помои не давай, а то подохнет собака — зачем безвинному животному погибать.
Абадан досадливо дёрнула плечом.
— Будь спокойна. Сделаю как надо!..
Кыныш-бай сдержала своё слово. Абадан в самом деле не успела вернуться в дом отца, как батрак Бекмурад-бая подогнал осла, гружёного двумя мешками муки.
— Откуда эта благодать? — испуганно удивилась Амангозель-эдже.
— Не волнуйся, мама, — Абадан старалась говорить спокойно, — это мне в долг Кыныш-эдже дала.
— О боже, неужто столько муки поверила взаймы?!
— Что же здесь удивительного — не даром дала… взаймы.
— Да ведь у них лепёшку кизяка не выпросишь, не то что…
— Раздобрилась, значит. Говорят, раз в году и шайтан плачет. Видно, решила перед смертью добрыми делами грехи свои замолить.
— Да, Кыныш-бай если раздобрится, то уж раздобрится! Богатым, им легко добрыми быть… Ну, ладно, дочка, не станем бросать камень в её тень. То, что она дала нам, пусть ей аллах воздаст стократно.
— Отец спит? — спросила Абадан.
— Забылся немножко. Когда желудок пустой, только и спасения, что поспать, да от голодного и сон бежит.
— Будем надеяться, что кончился ваш голод. Давай пойдём отсюда, чтобы не разбудить отца. Будем обед готовить.
— Где же мы устроимся, Абадан-джан?
— У папы в мастерской. Постели там кошму — и ладно будет. Я пока тесто замешу, а ты возьми каурму и вари шурпу. Пока отец проснётся, и обед будет готов и чурек поспеет.
Женщины проворно принялись за дело.
Когда Аннагельды-уста проснулся, он не поверил своим глазам — столько еды было на сачаке, разостланном посреди кибитки. Старик даже подумал, что всё это снится ему, и быстро закрыл глаза, не желая расставаться с таким приятным сном, Однако ноздри защекотал давно забытый запах жирного варева. Аннагельды-уста судорожно глотнул голодную слюну и приподнялся на локте.
— Амангозель, ты разбогатела, что ли?!
Довольная Амангозель счастливо улыбнулась, поправила край скатерти.
— Разбогатели, отец! Вставай кушать.
— Постой, постой, как это мы разбогатели, откуда?
— Ай, если, говорят, бог даст, то и в окошко бросит.
— Каким же путём нам дал бог?
— Кыныш-эдже дала. Дочери нашей взаймы дала.
— Хе, Кыныш-бай дала? — Аннагельды-уста с трудом сел на постели, придерживая сползающий с плеч тулуп. — Говоришь, дочери пашей взаймы дала? Хе, не опирайся на кривую палку, не пей талой воды. Кыныш-бай!.. Змея блестит снаружи, да внутри ядовита. Как могла столько дать Кыныш-бай, если сама обрекла нас на смерть, забрав за бесценок нашу землю? Не так ли здесь получается, как в присказке: «Стелется дорожка, стелется дорожка, кругом люди лежат; если пет здесь подвоха, то зачем на дороге бараний курдюк валяется?» По-моему, не спроста раздобрилась Кыныш-бай, что-то здесь не чисто.