— Нет.
— Тогда вы не удержите волос духа. Как только он коснётся вашей руки, сразу же исчезнет, как дым.
— Придумайте что-нибудь, святой ишан-ага!
— Хорошо, женщина. Я напишу тебе письмена света и заверну в эту бумажку волос духа. Ты зашьёшь её в свой амулет и будешь постоянно носить. Тогда все твои желания станут исполнениями.
— А мне можно? — спросила Амансолтан. — Я тоже мешок отборной пшеницы жертвую святому месту.
— И я! — подала голос жена Вели-бая. — Мне тоже напишите, ишан-ага!
— Хорошо, — с достоинством ответил Габак-ших. — Хоть это и трудно, я напишу всем трём, и вы обретёте исполнение желаний.
Он помедлил, как должное принимая благодарности женщин, и закончил:
— А уважаемой Кыныш-бай я напишу письмена света сейчас.
Так волосы ничего не подозревающей татарки Ханум — городской жены Бекмурад-бая — стали могущественным талисманом, охраняющим людей от нечистой силы и дарующим им свершение сокровенного. Впрочем, удивляться не приходится, если вспомнить, что «святой» мазар был построен на месте захоронения старого ишака, мирно почившего от преклонных лет и трудных дорог.
Габак-ших и Энекути обрели верный и щедрый источник обогащения.
В темноте тени не видно
В длинном порядке Бекмурад-бая белая кибитка Кыныш-бай выделялась своими малыми размерами и древним видом. Однако сделана она была прочно, и хозяйка её могла не бояться любого ветра. Часто, собрав вокруг себя невесток и внуков, Кыныш-бай рассказывала им, когда была поставлена эта кибитка, как вошла она в неё молодой женой и долго и счастливо жила здесь со своим мужем.
— Это — счастливая кибитка, — неизменно заканчивала Кыныш-бай. — Она стала основой моего добра и благополучия. В ней я достигла богатства и уважения. Пусть после моей смерти её не разбирают. Если по утрам кто-нибудь из вас будет приходить откидывать серпик и немного протопит оджак, тогда не станет чувствоваться, что меня уже нет.
Кыныш-бай была стара. Сама она считала, что ей восемьдесят лет, но это был счёт условный, на самом деле могло быть и все девяносто. Время ничего не оставило от её былой красоты. Когда замыкается круг, все вещи становятся своей противоположностью, и в священном писании сказано, что у того, кому дарована долгая жизнь, изменяется внешний вид. В молодости Кыныш-бай гордилась своим изящным тонкого рисунка носом. Сейчас он стал похож на клюв той странной голенастой птицы, которая, говорят, живёт на побережье моря. Он изогнулся крючком, уныло повис и немножко не касался вытянувшегося вверх подбородка, на котором росла дюжина длинных седых волосков.
Кыныш-бай почему-то считала, что эти волоски, именно они! принесли ей счастье, и тщательно оберегала их. Особенно от маленьких внучат, которые норовили ухватиться за них. По этой причине она и рассердилась на своего долгожданного внука Довлетмурада, который ухитрился-таки выдрать одну волосинку, и велела Узук забрать сына. Правда, внимания к нему не ослабила и зорко следила, чтобы с ним ничего не случилось.
Любимый, долгожданный внук, сын Аманмурада… Сын ли? После того, что рассказала старшая невестка, были все основания сомневаться: является ли он побегом от корня Аманмурада. Но это были горькие сомнения, и старуха гнала их прочь. Она привыкла к внуку, она любила внука почти так же сильно, как любила своего младшего, своего Чары, своего…
Кыныш-бай заплакала.
— Инер мой, — причитала она, — сыночек мой Чары! Твоё мужество достигало до неба, от гнева твоего дрожали враги, а тебя, мой младшенький, смешали с чёрной землёй! Милый мой ребёночек! Ты скакал на буланом коне, с камчи твоей капала кровь и на поясе висел острый джовхор[41], — тебя втоптали в землю. Как же рука твоя, сыночек, не дотянулась до джовхора, когда пришли враги?
— Успокойся, эдже, — сказал Бекмурад-бай, сидевший напротив матери и хмуро слушавший её причитания. — До сих пор мы не давали упасть на землю ни одному слову, слетевшему с твоих губ. И теперь не дадим упасть. Не плачь и говори то, что ты хотела нам сказать.
Аманмурад, опухший от пьянства в мейханах Мары, и Вели-бай, внимательный и остроглазый, согласно кивнули. Кроме них в кибитке больше никого не было, так как разговор, на который Кыныш-бай пригласила двух своих сыновей и старейшину родственного порядка Вели-бая, не должен был коснуться чужого слуха.
Как правило, с Кыныш-бай советовались всегда, когда кто-то из парней, живущих в порядке, собирался жениться или решали, что кому-то из девушек пришла пора разжигать огонь в собственном оджаке. Этому правилу следовали и люди, живущие в порядке Вели-бая.