Жена Худайберды-ага, оставшись после неожиданной смерти мужа совершенно без средств к существованию, изворачивалась как могла, чтобы накормить троих детей. В основном это сводилось к тому, что она обменивала на еду что-либо из одежды или предметов домашнего обихода. На этот раз она послала к Кыныш-бай дочку, чтобы та обменяла свою гупбу[42] — единственную из оставшихся ценностей — на пригоршню муки.
Подойдя к белой кибитке Кыныш-бай и услышав плачущий голос старухи, девочка не решилась сразу войти и остановилась, прислонясь к тростниковому мату, опоясывающему кибитку. То, что она услышала дальше, наполнило ужасом её глаза, заставило сильнее забиться сердце.
Теперь уже не было и речи о том, чтобы войти, — девочке было легче очутиться в пещере дракона, чем попасться на глаза Кыныш-бай и тем, кто сидел с нею, кто говорил страшные слова об убийстве дяди Торлы и гелнедже Узукджемал.
Она проворно обежала кибитку, осторожно раздвинула стебли камыша — голоса стали доноситься явственнее. Прижав к груди деревянную миску, взятую для муки, стиснув зубами верхушку гупбы, девочка слушала, содрогаясь всем своим щуплым, худым тельцем.
А Бекмурад-бай говорил:
— Не плачь, эдже. Мы привезли её из Ахала, чтобы сделать ей хуже. Может быть, я ошибся. Нет человека, который не ошибается. Но ошибку можно исправить, Я убью эту подлую Узук, опозорю её имя. Я сам не в состоянии терпеть больше тех несчастий, которые она принесла нашему роду!
— Плохо, что она ничем не болеет, — заметил Вели-бай. — Можно было бы придушить ночью и сказать людям, что умерла от болезни.
Кыныш-бай недовольно зашамкала безгубым провалом рта:
— Не то говоришь, Вели! Не то говоришь! Если бы я хотела ей лёгкой смерти, я не позвала бы вас к себе. Она бы на глазах у всех людей упала и издохла, и люди бы только изумлялись: вот, мол, ходила совсем здоровая и вдруг упала, значит покарал её аллах.
— Как бы ты сумела это сделать? — заинтересованно спросил Бекмурад-бай.
— Мама такая, она всё сделает, — заметил Аманмурад.
— Застрелила бы, — пошутил Вели-бай.
— Застрелила бы, — отпарировала Кыныш-бай. — Только из такой винтовки, которая без звука стреляет!
— Ого! — сказал Аманмурад. — Может, ты нам на время дашь свою винтовку?
— Ладно, — сказала Кыныш-бай, — верблюда под кошмой мне прятать нечего. Я расскажу вам. Это было ещё давно. Ваш дядя Атанияз убил случайно одного кизылбаша — красноголового персиянина. Среди вещей убитого он нашёл две маленьких лепёшки мергимуша[43]. Атанияз отдал мне тайну смерти кизылбаша и этот мергимуш. О нём я думала, когда говорила вам о беззвучном ружье. Хороший был ваш дядя Атанияз! И я тогда была молодая. Как джейраны, прыгали мы! Ни одна пуля Атанияза не пролетала мимо цели — он был славный мерген!
Старуха замолчала и задумалась, покачивая головой. Атанияз умел не только отлично стрелять, но и горячо целовать. Тёмными ночами в густых зарослях туранги крепко обнимал Атанияз молодую красавицу — жену своего брата, шептал ей на ухо нежные слова. А сна таяла в беззаконной страсти, как сухой стебелёк илака в жарком костре, она сама горела ярким костром и, раскинув по земле бессильные руки, лепетала что-то благодарное и несвязное.
Разве может она рассказать об этом своим сыновьям даже сейчас, когда то благословенное время отделяют больше пяти кругов быстротечных лет[44]? Нет, не может, ибо суровый адат беспощаден к нарушительнице супружеского долга. Бесчисленное количество женщин — справедливо и несправедливо — погрузил он в реку тьмы раньше времени. Стоило мужу только заподозрить в неверности жену, как он уже вытирал тряпкой кровь с кожа и кричал: «Смотрите, люди, на эту бесстыдницу! Она нарушила закон, но я чист перед адатом, я сделал то, что велит делать обычаи отцов!» И люди смотрели и в простоте своей говорили: «Это мужественный человек. Он свято следует обычаям адата». И никому не приходило в голову усомниться в справедливости содеянного «мстителем».
Конечно, минуло уже много лет, и сейчас никто не станет требовать возмездия за то, что когда-то была нарушена супружеская верность. Но Кыныш-бай не хотела терять уважения сыновей. Да и зачем, собственно, рассказывать им о проказах молодости? Зачем им знать о далёких грехах матери? Она, хвала аллаху, прожила долгую жизнь, она не вышла замуж после смерти мужа и её всегда приводили примером верной и честной жены. Пусть это мнение и сохранится после того, как она ступит на тёмную тропу мёртвых.
Но Узук должна умереть как развратница и разрушительница семейного очага! Это Кыныш-бай решила бесповоротно. Может быть, она даже не виновата, может быть, всё это выдумки Амансолтан, жаждущей отомстить за гибель своей дочери, — всё равно! Эта проклятая заслуживает позорной смерти уже за одно то, что, опорочив имя мужа, сбежала с каким-то подпаском. Слишком долгим было снисхождение к ней, слишком долго ждало её наказание. Но теперь время пришло. Пусть кричит она, что умирает безвинной! Кто услышит её голос? А те, кто услышит, не поверят, потому что глаза их будут видеть совсем другое.
44
Круг лет — в старину туркмены исчисляли время двенадцатилетиями. Пять кругов — шестьдесят лет.