Победим… Но что делать сейчас? Случилась беда с Узук, ей надо помочь…
— Должны помочь! — громко сказал Сергей. — Должен быть выход из любого положения!
Очнувшийся от своих раздумий, Клычли погладил затылок. Берды чуть шевельнулся и ещё ниже опустил голову.
— Что же вы молчите, друзья?
— Я думал, — сказал Клычли не сразу. — Трудное время, плохих дел много… Вот, например, когда на плотине мы боролись за воду — мы боролись против старого мира, а не против мирабов и баев. И если добились своего, значит мир стал, как старый верблюд — ещё ревёт и плюётся, но груз уже нести не может.
— Ты о деле говори! — перебил его Сергей.
— Я и говорю о деле! — обиделся Клычли. — Тогда, на плотине, мы решили трудный вопрос, а как решить сейчас — я не знаю. Всё время думаю, по-разному думаю — никакого результата. Только одно остаётся — садиться на коней и с винтовками в руке отнимать девушку у Бекмурада!
— Умнее ты ничего не придумал? — сощурился Сергей. — Кто это на коней сядет? У каждого родственника Бекмурад-бая винтовка есть! Бекмурад-бай даже караванами отправляет оружие в Хиву…
— Боишься крови?
— Крови, Клычли, я не боюсь, и ты это знаешь лучше кого-либо другого!
— Тогда давай поедем!
— Нельзя. Время вооружённого выступления ещё впереди. Мы только вызовем репрессии со стороны властей и зря потеряем многих наших активных сторонников, потому что нами власти не ограничатся, им — лишь бы повод был. А давать такой повод мы не имеем права во имя будущей борьбы, понял?
— А если один Берды поедет — это тоже повод?
Сергей подумал и сказал:
— Это — можно, если только Берды сумеет держать себя в руках.
Берды впервые поднял голову и посмотрел на товарищей влажными глазами.
Укрыв ребёнка одеяльцем, Узук подошла к стене кибитки, где в обшивке было проделано небольшое отверстие, обычно прикрытое висящим на териме небольшим хурджуном. Она отвела хурджум в сторону и прильнула к отверстию.
На улице мело, как всегда. Но сердце молодой женщины сладко дрогнуло. Она всмотрелась ещё раз в пелену беснующихся пыльных вихрей — сомнения не было: на отдалённом одиноком дереве трепетал платок.
Узук торопливо накинула на голову пуренджик, на мгновение задержалась около ребёнка и вышла из кибитки. Ветер цепной собакой рванул за подол платья, дурашливо и зло хлестнул по глазам бесплотной ладонью пыли. А когда глаза обрели возможность различать предметы, перед ними возникало лицо Тачсолтан, в котором злорадство сплелось с насторожённостью, как две разноцветных нити в священном шейном шнурке — аладже.
— Куда ты собралась?
— На святое место помолиться иду, — смиренно ответила Узук, поражаясь внезапно нахлынувшему яростному желанию броситься на эту подбоченившуюся мерзавку и зубами вцепиться в её тело, ногтями выдрать её наглые, хищные глаза. Впервые Узук ощущала в себе и такое желание и главное уверенность, что выполнить — в её силах. И если бы Тачсолтан встала на её дороге…
Но она не встала, а лишь с недоброй многозначительностью сказала:
— Ну, иди, иди… Тебе надо помолиться…
Скрытый смысл сказанного был понятен Узук, и снова вспыхнуло желание бросить в лицо Тачсолтан гневные слова, крикнуть, что всем известно, всему миру известна подлость рода Бекмурад-бая.
Берды ждал на обычном месте. На том самом, где жгучим осенним цветом расцвела их украденная любовь, где завязалась узелком завязь маленькой жизни. На этом месте ей, видимо, суждено и кончиться. Кончиться навсегда.
Слов не было ни у него, ни у неё. Оба, порознь, они передумали всё, что могли сказать друг другу, и теперь сидели рядышком молча, как сидят на ветке, прижавшись одна к другой, захваченные внезапной бурен пичужки. Но они не были беспомощными птицами. Глухая ненависть копилась в сердце Берды, готовая взорваться, как брошенный в костёр ружейный патрон. А в душе Узук, рядом с обречённой покорностью неизбежному, тянулась ввысь жажда жизни и жажда борьбы. Это было ещё слабое растение, но верхушка его уже поднялась и вышла из тени покорности судьбе.
— Я не ждала тебя, — произнесла наконец Узук. — Но я думала, что ты захочешь приехать, чтобы собственными глазами убедиться в моей невиновности.
— Не говори так, моя Узук! — попросил Берды.
— Я должна сказать! — настаивала Узук. — Чтобы ты знал, что я любила только тебя одного, что люблю сейчас и буду любить до последнего своего дыхания. Только тебя! Перед тобой я чиста и невинна, хотя меня трогали чужие руки. Они трогали моё тело, но это было не моё тело, и душу мою, сердце моё они тронуть не сумели, потому что душа и сердце были закрыты щитом моей любви к тебе, Я хочу, чтобы ты поверил в это, иначе я буду считать, что на небе моей жизни не мелькнуло ни одной звёздочки, что жизнь была беспросветной тьмой — и не нужной никому!