У жирной овцы жизнь коротка
Энекути никому не рассказывала о том, что младшая жена ишана Сеидахмеда помогла бежать Узук из дома ишана. Не потому, что ей не хотелось рассказать или она испытывала какие-то добрые чувства к Огульнязик. Она с великим удовольствием напакостила бы этой учёной гордячке, которой все кланяются только потому, что она умеет разбирать непонятные крючки в книгах. Но против этого желания восстала алчность и оказалась сильнее.
Энекути довольно часто приходила в кибитку Огульнязик и выпрашивала у неё то одно, то другое. Отказать ей молодая женщина не смела. Если бы черномазая толстуха потребовала у неё вытащить и отдать душу, она, наверно, сделала бы и это, так как боялась, что раскроется её участие в побеге, Узук. Таким образом сундук Энекути постоянно пополнялся, а сундук Огульнязик постепенно пустел.
Иногда, возмущённая бесстыдным вымогательством Энекути, Огульнязик порывалась так наладить попрошайку, чтобы она дорогу забыла к её кибитке. Но всякий раз слова застревали в горле: слишком уж хорошо знала Огульнязик подлую натуру Энекути, от которой можно было ожидать всё, что угодно, кроме хорошего, слишком была уверена, что та не «проглотит» молча обиду, а возместит сторицей.
Иногда, сидя в одиночестве, держась за ворот платья, молодая женщина шептала: «Боже, пронеси беду мимо нашей головы! Уйди, беда, исчезни, провались в ад!» Но беда провалиться не желала и снова, и снова шаркала около порога стоптанными калошами, харкала и отплёвывалась перед тем, как вкатиться в кибитку.
Подлость других иногда наталкивает человека на нехорошие мысли. Как-то Огульнязик подумала дать Энекути какую-то очень ценную вещь, а потом закричать, позвать людей, обвинить вымогательницу в воровстве, опозорить её. Тогда пусть говорит, что угодно: опозоренному не поверят, скажут, что она со зла наговаривает.
Однако, поразмыслив, молодая женщина отказалась от такой затеи. Она очень ясно представила себе, как Эиекути стоит перед людьми с елейной рожей и удивляется: «Украла? Она мне сама на время дала эту вещь! За что же ты позоришь меня, девушка? Или ты боишься, что я расскажу людям, как ты переодевала в мужскую одежду Узук?» Конечно, так и будет, толстуха сумеет выкрутиться, недаром столько времени трётся около ишана, хотя последние дни ишан что-то не очень к ней благоволит.
Впрочем, ишан не благоволил ни к кому. Раздражение, нервное напряжение Огульнязик искало выхода и находило его в насмешках над ишаном. Молодая женщина язвила над старческой немощью своего мужа, говорила, что он всю свою мужскую силу вкладывает в молитвы, ничего себе не оставляя. А может быть, он потихоньку забавляется с какой-нибудь потаскушкой? Ему это не в новость, хотел же он свою гостью изнасиловать? Ему Узук под охрану дали, как святому человеку, а он сам задумал напиться из чужого кувшина. Может, он и сейчас в чужом хаузе бороду мочит? В его возрасте мужчины ещё на скакунах гарцуют, а он на осле усидеть не может, на бок валится.
Такие и подобные им разговоры повторялись чуть ли не ежедневно, лишая ишана Сеидахмеда покоя и радостей жизни. Ишан плевался, шипел, как рассерженный кот, на всех и вся, грозил Огульнязик: «В сумасшедший дом, подлая, упрячу! Свяжу и отвезу сам. Не выйдешь оттуда, пока твои глаза не закроются!» Огульнязик понимала, что это — не простая угроза, что ишан очень просто может посадить её в сумасшедший дом, но всё равно не успокаивалась и донимала «святого старца» все злее.
Душевную сумятицу ишана усугубляли ещё и доходящие до него слухи о неблаговидном поведении сына. Их усиленно распространяла Энекути. Она говорила о том, что молодой ишан Черкез с тех пор, как сбрил бороду и уехал в город, стал совсем безобразным человеком: курит табак, пьёт водку, каждый день приводит к себе домой продажных женщин, говорит крамольные слова. Разрыв с сыном и без того тяжело лёг на старые плечи ишана, видевшего в Черкезе свою опору, своего единственного преемника, а сплетни, распространяемые Энекути, ещё больше бередили его душевную рану. Не один раз он думал, что следует одёрнуть неблагодарную бабу, может быть, даже выгнать её с подворья прочь. Но вспоминал о грешках больших и малых, которые знала, а иногда и сама устраивала Энекути, вспоминал и только вздыхал, почёсываясь: выгнать нельзя, ославит. Да и неудобно: ещё года не прошло, как умер её муж, нельзя обижать человека в таком большом горе. Нечестивый был человек, насмешником был покойный, а всё одно — правоверный мусульманин и муж сопи Энекути…
Однажды Огульнязик, сама не зная зачем, забрела в отдельную келью. Это была та самая келья, куда Энекути заманила Узук на свидание с Черкезом, и где потом несчастная пленница встретилась со своим возлюбленным. Когда-то ходили слухи, что эта келья — с домовым. Никакого домового здесь не было, просто Энекути устраивала здесь любовные делишки ишана Черкеза.