— Что-нибудь случилось, мама? — полюбопытствовала Джерен, когда Энекути ввалилась в кибитку.
— Провались ты! — раздражённо буркнула толстуха и со стоном опустилась на свою постель. — Голова что-то разболелась.
Но Джерен обмануть было не так:то просто. Никакая голова у тебя не болит, подумала она, стряслось что-то посерьёзнее. Сейчас я сбегаю к Огульнязик и, может быть, узнаю, что это такое.
— Я пойду посижу с девушками, — сказала она.
— Иди! — отозвалась Энекути… — Иди хоть к Иблису на рога!
Она отвернулась к стене.
Уже стемнело, когда потянуло холодком от двери и у порога кто-то осторожно кашлянул. Задремавшая было Энекути встрепенулась:
— Кто?
— Это я, — негромко ответил вошедший.
— Проходи, Габак! — обрадовалась Энекути. — Сейчас я лампу зажгу!
Она быстро сбегала за кипятком, поставила перед Габак-ходжамом чай, коурму, наломала лепёшку. Наевшись, Габак-ходжам провёл ладонями по лицу, вознося благодарственную молитву, и пожаловался на несправедливость мира: ни за что, ни про что позвал его к себе сегодня ишан-ага и велел убираться куда глаза глядят. Даже не объяснил, за что выгнал, за что-то разгневался. Куда теперь идти, одному аллаху ведомо.
Энекути подумала и заявила, что утро вечера мудренее. Надо ложиться спать, а там видно будет, куда идти, что делать.
— Мне и спать-то сегодня негде, — пожаловался Габак-ходжам.
— Здесь ляжешь! — решительно сказала Энекути и принялась проворно стелить постель гостю.
В это время вернулась Джерен, разузнавшая всю подноготную о мачехе и её дружке, и поинтересовалась, кому это готовится постель.
— Вот ишан-ага будет у нас ночевать! кивнула Энекути на Габак-ходжама и вышла.
Джерен насмешливо, в упор разглядывала гостя. Он сидел, смущённо поерзывая, глядя в пол.
— У нас тесно, — сказала Джерен. — И холодно. У моей тёти есть специальная комната для гостей. Там и просторно и тепло. Сейчас я вам там постелю.
Она подхватила постель, разложенную мачехой для Габак-ходжама, и проворно убежала. Габак только молча вздохнул.
— Ты с ума сошла! — удивилась тётя, когда Джерен объяснила ей, зачем она принесла постель. — Куда я его положу? Да и зачем он мне нужен?
Джерен наспех рассказала ей о случившемся и, пока тётя охала, хваталась за ворот, плевалась и поминала имя аллаха и пророка, решила:
— Постелю ему в твоей старой мазанке. Там чисто. А ты для вида подбрось несколько щепок в оджак. Я побегу, а то, если мать вернётся, шум поднимет,
— Не поднимет! — сказала тётя. — А станет кричать, я сама приду — успокою её, напомню ей о чести дома, в котором жил мой брат! Я ей скажу, что значит чужой мужчина в доме! У нас, хвала аллаху, есть ещё люди, которые чтут законы. И не забывают, что у них на поясе висит нож!
Когда Джерен, вернувшись, объяснила Габак-ходжаму, как пройти в мазанку, пришла и Энекути,
— О чём ты толкуешь? — спросила она Джерен.
— О тётиной мазанке, — невинно ответила та.
— Что там, домовой поселился, что ли?
— Нет, домового там не видно. Просто я сказала тёте, что уважаемому Габак-ходжаму… простите, Габак-ишану негде переночевать, и тётя с радостью согласилась устроить его в мазанке. Она уже и печь растопила там и постель…
— Да как ты смеешь! — рявкнула Энекути. — Кто тебе позволил распоряжаться в этом доме?!
— Это дом моего отца, — скромно потупилась Джерен, сдерживая смех. — А я — дочь моего отца.
— Вот я тебе…
— Не надо, уважаемая Энекути-бай, — дрожащим голосом попросил Габак-ходжам, — не надо гневаться. Пусть не будет лишних разговоров… Мы пойдём в мазанку, где нам постелили. Там тепло и просторно, там нам будет хорошо…
И он на цыпочках, балансируя руками, вышел.
— Шлюха! — зло бросила падчерице Энекути.
Джерен усмехнулась:
— Если, мама, кто-то из нас заслужил это слово, то, наверное, не я.
— Поговори мне!..
— А почему я не имею права говорить? Я дорожу, честью этого дома…
— Провались ты в преисподнюю, шакалье отродье! Если я здесь уже не хозяйка, мне делать нечего. Я тут ни минуты не останусь!
— Что ж, — согласилась Джерен, — воля твоя. Тебя никто не гонит, но если ты сама желаешь уйти, то уходи. Забирай свой сундук с праведным и неправедным добром и иди.
— И уйду! Посмотрим, каково тебе будет одной!
— Проживу как-нибудь. Когда мама умерла, я знала, что у меня никогда не будет второй мамы. А когда папу призвал аллах, я поняла, что дом без опоры остался. Ты — не опора.