– Поехали как можно быстрее, – крикнул он. – Это туман, небольшой подарок от горящей нефти. В любом случае, сейчас его уже нет.
Действительно, черный занавес поднялся, но в атмосфере стоял запах горящей нефти. Фонари и витрины магазинов были забрызганы и заляпаны чем-то, что можно было принять за черный снег. Движение на улицах было на время остановлено, нетерпеливые пешеходы с тревогой и волнением обсуждали ситуацию, мужчина в вечернем костюме был занят тщетной попыткой очистить рубашку от черных пятен.
Сэр Эдгар Гримферн был рад видеть своего доброго друга. Если бы Гримферн был сравнительно беден и меньше увлекался стрельбой по крупной дичи, он, несомненно, стал бы большим научным светилом. Все, в чем была хоть капля приключений, увлекало его. Он с энтузиазмом относился к летательным аппаратам и вообще к аэропланам. В доме 119 по Кларенс-Террас были большие мастерские, где Хакнесс проводил много свободного времени. Эти двое собирались в скором времени поразить мир.
Хакнесс задумчиво пожал руку Синтии Гримферн. На ее симпатичном интеллигентном лице промелькнуло легкое недоумение, когда она заметила его галстук.
– На нем большая клякса, – заметила она, – и она сослужит вам хорошую службу.
Хакнесс объяснил. У него была лестная аудитория. Он рассказал о странном происшествии на Трафальгарской площади и величественной сцене на реке. Он наглядно изложил теорию, которую построил на этом. Весь ужин шла оживленная дискуссия.
– Мораль в том, что мы погрузимся в киммерийскую тьму, – сказала Синтия, – то есть если опустится туман. Если вы думаете, что вам удастся напугать меня и избавить от вечернего развлечения, то вы ошибаетесь.
По мере того как троица ехала в направлении Лицейского театра, туман становился все темнее и гуще. То тут, то там появлялись пятна темного едкого тумана, похожие на клубы дыма, в которых появлялись и исчезали фигуры, выныривающие с другой стороны, задыхаясь и кашляя. Эти клубы тумана были настолько локальными, что на широкой улице их можно было даже отчасти избежать. От одного фонарного столба к другому свисали клубы пара, воздух был наполнен неприятным тошнотворным запахом.
– Какая гадость, – воскликнула Синтия. – Мистер Хакнесс, пожалуйста, закройте окно. Я почти жалею, что мы вообще открыли его. Что это?
Под сиденьем кареты послышалось шарканье, раздался заливистый лай собаки: маленький фокс-терьер Синтии пробрался в экипаж. Это был его любимый трюк, объяснила девушка.
– Он обязательно вернется, – сказала она. – Ким знает, что он плохо поступил.
То, что Ким был забыт и позже обнаружен свернувшимся калачиком под креслом своей хозяйки, было мелочью. Хакнесс был слишком озабочен, чтобы почувствовать беспокойство по этому поводу. Он лишь осознавал, что электрический свет становится все тусклее и желтее, а между зрительным залом и сценой клубится коричневая дымка. Когда занавес опустился на третьем акте, едва ли можно было видеть весь зал. Два или три больших тяжелых пятна какой-то жирной субстанции упали на белые плечи одной дамы в кулисах, и ее спутник поспешно вытер их. Они оставили после себя длинный жирный след.
– Я едва могу дышать, – задыхалась Синтия. – Лучше бы я осталась дома. Электрические лампы уже наверняка погасли.
Но лампы были погружены в клубок, который с каждым мгновением становился все плотнее и плотнее. Когда занавес снова поднялся, было лишь небольшое движение сквозняка из глубины сцены, и вся она была затянута небольшим коричневым облаком, которое не оставляло абсолютно ничего для обзора. Теперь невозможно было разобрать ни слова из программки, даже если поднести ее близко к глазам.
– Хакнесс был прав, – прорычал Гримферн. – Нам лучше было остаться дома.
Хакнесс ничего не сказал. Он не гордился точностью своего прогноза. Возможно, он был единственным человеком в Лондоне, который знал, что представляет собой вся тяжесть этой катастрофы. Стало так темно, что он мог видеть не более чем слабый отблеск своей прекрасной спутницы, что-то падало из мрака, как черный лохматый снег. Когда пелена на мгновение приподнялась, он увидел, что изящные женские платья совершенно заляпаны густой маслянистой жижей. Запах нефти был удушающим.
Сзади раздался испуганный крик, а из-за стены из черного дерева донесся вопль: кто-то упал в обморок. Кто-то говорил со сцены, чтобы остановить то, что могло обернуться опасной паникой. Еще одна мрачная волна заполнила театр, а затем он стал абсолютно черным, настолько черным, что спичку, поднесенную на расстояние фута или около того от носа, нельзя было разглядеть. На Лондон обрушилась одна из египетских казней со всеми ее ужасами.