– Не то чтобы мне было что сказать, – заметил он. – Первые десять минут или около того мы ехали как обычно, поезд шел ровно, света было много. Потом мы внезапно остановились, и нас разбросало по вагону. Казалось, мы попали в самую сильную бурю, которую я когда-либо встречал. Было слышно, как ветер с ревом проносится мимо вагонов, а потом он прекратился так же быстро, как и начался.
– Звон разбитого стекла был похож на выстрелы из ружья. Первое, что я увидел, когда вышел, – мертвое тело машиниста и рядом кочегара. То же самое было и с поездом впереди. После этого я попытался найти выход, но не смог. Со мной был человек, который наступил на некоторые из этих кабелей, как вы их называете, и в следующее мгновение человека уже не было, но я не хочу об этом вспоминать.
*****
– Это означает месяцы за месяцами, – печально сказал Фергюссон.
– Не месяцы, а годы, – ответил Росситер. – И все же я осмелюсь сказать, что в долгосрочной перспективе мы выиграем от этого бедствия, как выигрывают великие общины. Что касается подсчета ущерба, то мое воображение доходит примерно до пятидесяти миллионов, а потом останавливается. И если бы кто-нибудь предположил это вчера утром, я бы рассмеялся.
– Это выглядело бы невозможным.
– Абсолютно невозможным. И все же теперь, когда это произошло, как легко и естественно все выглядит! Давайте, приступим к работе и постараемся об этом забыть.
Река смерти
Повесть о гибнущем Лондоне
I
Небо на востоке раскалилось добела, и от камня, дерева и железа исходила удушающая жара – душная, зловонная жара, которая отвращала даже от упоминания о еде. Пять миллионов человек, которые населяют Лондон, даже в самый разгар сезона отпусков задыхались, пыхтели и молились о дожде, который все никак не приходил. В течение первых трех недель августа солнце палило так, что все здания превратились в паровые бани без малейшего намека на ветерок, чтобы умерить его свирепость. Даже дешевая пресса перестала вести статистику солнечных ударов. Казалось, от жары журналисты и их лучшие высказывания совсем увяли.
Засуха продолжалась более или менее с апреля. Из провинций приходили рассказы о застоявшихся реках и стремительных вспышках заболеваний тифом. Лондонские водопроводные компании уже давно ограничили подачу воды. Тем не менее, не было и намека на тревогу, ничто пока не напоминало водный дефицит. Жара была почти невыносимой, но, как говорили люди, волна должна скоро спасть, и мегаполис снова задышит.
Профессор Оуэн Дарбишир покачал головой, глядя на усыпанное звездами небо. Он медленно брел по Харли-стрит, держа в руке шляпу, и его серый фрак открывал широкий вид на белую рубашку. В холле дома № 411 стоял гул электрических вентиляторов, над головой раздавался их рокот. И все же атмосфера была жаркой и тяжелой. В столовой – комнате с темным дубом и тускло-красными стенами, как и подобает человеку науки, – горел одинокий свет, а на столе блестела визитная карточка. Дарбишир прочитал карточку с жестом раздражения:
Джеймс П. Чейз
Морнинг телефон
– Мне придется увидеться с ним, – простонал профессор, – мне придется увидеться с этим человеком, хотя бы для того, чтобы отвадить его. Возможно ли, что эти проклятые журналисты уже ухватились за эту историю?
С легким намеком на озабоченность на волевом чисто выбритом лице, профессор раздвинул бархатные шторы, ведущие в своего рода кабинет-лабораторию – место, которое можно было бы ожидать найти в доме человека, чья специализация – борьба с болезнями в массовом порядке. Дарбишир был единственным человеком, который мог справиться с эпидемией, единственным человеком, к которому всегда обращались за помощью.
Постоянные приставания газетчиков были не в новинку. Несомненно, вышеупомянутый Чейз просто гонялся за сенсациями – журналистское развлечение для жаркой погоды. Тем не менее, настырный маленький американец мог наткнуться на правду. Дарбишир снял трубку и покрутил ручку.
– Вы слышите? Да, дайте мне 30795, Кенсингтон. Это вы, Лонгдейл? Да, это Дарбишир. Немедленно зайдите ко мне, хорошо? Да, я знаю, что сейчас жарко, и я бы не просил вас прийти, если бы это не было делом чрезвычайной важности.
Тоненький голосок пообещал, что будет сделано, и Дарбишир положил трубку. Затем он зажег сигарету и принялся перебирать записки, которые достал из кармана. Эти заметки были написаны карандашом мелким, но удивительно четким почерком. Откинувшись в кресле, он мало походил на генерала, чья армия полностью окружена, но это было именно так. И эта прямоугольная, худая голова хранила тайну, от одного только произнесения которой Лондон сошел бы с ума.