А Катрин тем временем продолжала умело расставлять свои сети, в которых предстояло запутаться им обоим. Вначале она чувствовала себя скованно — в разговоре, движениях, — стеснялась наряжаться, только угощала его кофе — и старалась, чтобы при этом всегда присутствовал муж. Постепенно она стала держать себя свободней, с каждым днем все больше и больше. Молочно-белая грудь ее начала обнажаться, юбки укорачиваться, открывая соблазнительные полные коленки; она все чаще без особой необходимости поднимала оголенную ногу, положив ее на другую, затрагивала рискованные темы, то в двусмысленном анекдоте, то в мимолетном замечании, и при этом то засмеется, то подмигнет, то выразит восхищение услышанной историей. Все это делалось с присущей ей естественностью и, разумеется, с целью взволновать его. И Салех вздрагивал, переживал, волновался, то пристально смотрел на нее, то отводил взгляд, то поддакивал ей, то не соглашался и… не уходил, продолжал сидеть у нее. Но когда он начинал чувствовать, что при виде Катрин кровь его закипает, он поднимался и уходил, уверяя себя, что никогда ноги его в этом доме не будет, но затем приходил вновь, и все продолжалось по-старому, затем он снова уходил, давая себе клятву не приходить, тут же нарушал ее, погружался все глубже и глубже в море страсти, уносимый течением в бездну.
Он спрашивал себя, страсть ли это, которая угасает, как только удовлетворишь желание, или же это в самом деле любовь, захлестнувшая его сердце, покорившая чувства, ежедневно принуждающая его к невыносимому для него служению женщине, которое он всю жизнь отвергал и презирал. Ответ был нелегким. Впрочем, ошибочен был сам вопрос. Как можно отделять страсть от любви! В силах ли он сам понять свою ошибку? Разум, готовый оправдать его, нашептывал, что их отношения не зайдут далеко и, если все же это случится, она ему быстро надоест. Только утолив голод, кричащий в крови, он сможет преодолеть себя, сумеет оттолкнуть от себя женщину и уйти. Таков уж его характер: он строптив и быстро пресыщается. Ему поможет в этом любовь к морю, которая сильнее всех других чувств.
Однажды вечером «прелестная Катрин» решила нанести решающий удар, поняв сердцем женщины, познавшей многих мужчин, что гордый Салех уже готов к игре, что стоит лишь нанести этот удар, и он будет сломлен духовно и физически и, словно созревший плод, упадет, а она будет стоять под деревом добра и зла и ждать, когда же наконец запретное яблоко падет ей в руки. Ведь она уже сделала все, даже прошипела, как та библейская змея, в его уши нежные, возбуждающие слова. Не дай бог, если не оправдается ее предчувствие, что он уже превратился в послушный кусок теста в ее руках, — тогда ей придется отступиться, она дала себе слово.
О Ева, Ева! О красавица! Ладони, охватившие твой стан, пламенеют, накаляются огнем твоей страсти. Смелая, храбрая, ты воплощаешь в себе четыре вечных, как наша вселенная, элемента, из которых состоит этот вечно меняющийся мир. Твои уста источают сок жизни и яд, в твоих губах вершина блаженства и опьяняющая сладость смерти. Груди твои — средоточие правды и лжи. Гордись, ты одолела человека — повелителя стихии, выстоявшего перед могучим течением рек и мощью морей, разрушителя гор. Он не устоял перед тобой. Ты сильнее гор, прелести твои повергают мужчин скорее, чем все трудности и беды, выпадающие на их долю.
Катрин отослала мужа прочь. Что ей муж! Она лишь хотела бы, чтобы он присутствовал в разгар ее страсти, это придало бы ее страсти особую сладость. Он и был для нее чем-то, и не был ничем. Если бы не Салех, она могла бы приказать мужу постелить ей постель, раздеть ее и отдать мужчине: пусть посмотрит, что будет делать с ней мужчина и что она будет делать с ним. В тот день она была сгустком жара, ее обуревали такие желания, что казалось, будто все страсти мира сошлись в ее ресницах, пронизали ее руки, воплотились в ее губах. С самого утра в ее глазах сверкали какие-то прозрачные огни — это был взгляд либо безумного, либо стоящего на краю жизни.
Салех пришел к ней ночью. Пришел очень поздно. Вопреки своей привычке он пробирался по улице тайком, прячась от любопытных взоров, не желая, чтобы его увидели входящим в этот дом в столь поздний час. Своим домашним он не сказал, куда пойдет. Он часто отсутствовал по ночам и никогда не говорил, где он будет, но не потому, что был деспотом в семье — просто его жена никогда ни о чем не спрашивала, зная, что он днями и ночами пропадает в порту и если он ушел, то ушел на работу или на встречу с матросами, капитанами, и не следует ей в таких случаях спрашивать, куда он идет и когда вернется. Авторитет его был велик, дома все подчинялись ему беспрекословно, жена очень уважала его. Да и как могло быть иначе? Он мужчина и моряк, о его храбрости ходят легенды, особенно после того, что произошло на реке. Если к этим качествам прибавить его добрую славу и большое уважение, которое питают к нему в квартале и в порту, то неудивительно, что Салех в глазах жены и детей был героем. Его возвели на пьедестал безграничного уважения и почитания, он был выше всякой домашней болтовни, развлечений или забав, его не смели оскорбить ни подозрением, ни расспросами, которым обычно подвергается слабовольный глава семьи.