— Вот тебе и «неужто», а как в камере узников мало остаётся, так им новеньких подбрасывают. Говорят, некоторые годами так живут.
— Кто говорит? — хороший вопрос, ну же, мужик, ответь, ну?
Прежде, чем отвечать, крестьянин огляделся по сторонам.
— Люди, — тихо пробормотал он.
"Что ж, тем хуже для тебя," — подумала я, незаметно подавая знак своим. Что ж, мужик, не захочешь сказать за просто так, ответишь на дыбе…
Меня знобило от собственных воспоминаний. Похоже сказанное крестьянином вовсе не было злобной клеветой-наветом на тщательно охраняемую мной власть. Где сейчас этот ни в чём не повинный крестьянин? Где? На каменоломне или среди этих камер, об арестантах которых он с такой осторожностью рассказывал своему другу?
Занятая своими мыслями, я едва не проглядела нужный мне поворот. Покрывшись холодным потом и тяжело дыша, я повернула направо. Коридор стал ещё уже. Теперь я шла прямиком к камерам для особо опасных преступников. Черные, закопченные стены тем не менее блестели отполированные прикосновением тысячи обнаженных тел проходивших здесь узников. В тусклом свете факела привиделось моё изображение, казалось, я гляжу в чёрное, тусклое, но от того не менее реальное зеркало. Измождённые черты лица, узкие исхудавшие плечи, висящая как на шесте одежда. Я не сдержалась, чтобы горько не усмехнуться, за последнее время я действительно изрядно постройнела. Ничего, ничего, нормально выгляжу, были бы кости целы, а мясо нарастёт. "Интересно… — нет, интересно не то слово, но всё же интересно, — а Тёрма они тоже посадили на хлеб и воду? — выскользнувшая из подсознания мысль заставила меня содрогнуться от ужаса, — а если его вообще не кормят? А если…" Думать об этом «если» не хотелось… Я прибавила шаг.
Снова начали попадаться заполненные заключёнными «клетки». Теперь я была вынуждена подходить вплотную к решеткам и, освещая камеры тусклым светом факела, тщательно разглядывать измождённые, потерявшие человеческий облик лица заключённых. Они выли, вопили, лязгали зубами в мою сторону, пытались дотянуться руками. Пару раз мне едва удалось избежать прикосновения скрюченных пальцев…
Знакомая фигура высветилась в тусклых мерцаниях факела, когда я уже почти отчаялась. Тёрм сидел на каменном полу, подобрав под себя ноги и спрятав в широких ладонях своё лицо. В узкой как могильная щель камере полковник был один. На толстых прутьях решетки висело сразу два амбарных замка.
— Здравствуй, — он даже не пошевелился, а мне стало очень неловко и… почему-то стыдно. Я судорожно сглотнула. — Я пришла поблагодарить.
Терм всё же посмотрел на меня. Боже, что с они тобой сделали?! Все его лицо превратилось в единый синяк. Да и на теле, прикрываемом изодранными в клочья лохмотьями, наверняка, нет ни одного живого места, и ещё запах — боже! — тяжелые запахи подземелья не смогли перебить запаха паленой кожи и жженного мяса.
— Зд-ра-вст-вуй, — прохрипел полковник и попытался сглотнуть, но в пересохшем от жажды горле не нашлось ни капли влаги. Мне хотелось плакать. Я чувствовала его боль так, будто это меня прижигали каленым железом, будто это моё тело рвали щипцами и раздирали на части, разрывая в разные стороны наматываемыми на вал канатами.
— Тёрм, — позвала я, снимая с ремня флягу и бросая её в безвольно лежавшие на коленях ладони. Его пальцы мгновенно сжались на обтянутой жёсткой кожей поверхности. Я видела, что ему хочется, неимоверно хочется, мгновенно вырвав пробку, вскинуть фляжку к губам и пить, пить… жадно, обливаясь, всхрапывая, как запалённая в беге лошадь и поглощая драгоценную влагу до тех пор, пока на дне фляги не останется ни капли. Но Тёрм не был бы Тёрмом, которого я знала, если бы поступил именно так. Несмотря ни на что, он оставался собой. Медленно, очень медленно и осторожно, и не только потому, что не хотел пролить ни капли, а словно испытывая свою волю, он вытащил из фляжки тугую пробку и, так же медленно подняв руку, поднёс горлышко к растрескавшимся губам. Первый глоток дался ему с явным трудом — пересохшая гортань никак не желала пропускать вовнутрь драгоценную влагу. Затем он сделал еще один глоток, ещё и, протяжно вздохнув, отстранил флягу в сторону.
— Спасибо, — с трудом выдавил он и, устало откинувшись спиной на стену, закрыл глаза. — Прости…
— За что? Разве ты виноват, что мы родились по разные стороны границы?
— Я должен был предупредить.
— Должен? Почему? Мы же враги…
— Девушке не место на войне, даже если она родилась в доспехах, с оружием в руках…
— Ты считаешь, женщина не способна воевать? — я даже немного разозлилась, — ты думаешь, она не может держать меч так же твёрдо как мужчина?
— Нет, я не это хотел сказать, — каждое слово давалось ему с трудом, — ты доказала, что можешь быть сильнее любого мужчины, но пойми, женщины должны дарить жизнь, а не отнимать её…
— Ты так считаешь?! Ты думаешь, что я должна сидеть и ждать, когда придёт чужой мужчина и уничтожит всё то, что я так любила? Ты считаешь, я должна сидеть сложа руки и наблюдать, как горят наши дома, как убивают дарующих жизнь женщин? Смотреть, как четвертуют наших детей и не брать в руки оружия?
— Авель, остановись, Авель, я думаю, войны вообще не должно быть. На земле достаточно места, чтобы хватило всем и солнца, и воды, и хлеба.
— Если это так, то почему вы всё время стремитесь вторгнуться в нашу страну с войной?
— Мы? — Тёрм удивился вполне искренне, — это вы всё время замышляете планы порабощения нашего государства, зачем нам ваши земли, если наша стада тучнее, а земля плодороднее?
— Не знаю, но разве не вы то и дело вторгаетесь в наши пределы, разоряя приграничные сёла и убивая их жителей?
— Мы всего лишь не оставляем без последствий вылазки ваших войск.
— Стоп, Тёрм, — я решила остановить нашу бессмысленную дискуссию, тем более, что оба мы спорили совершенно искренне, но ведь я пришла в тюрьму не для этого. К тому же за бесплодным спором мы кажется начали упускать что-то важное, — ты сказал должен был меня предупредить, о чём?
— О чём? — Тёрм попытался усмехнуться от чего по его треснутым губам потекла кровь, — ты разве сама не догадалась?
Я отрицательно покачала головой.
— Мы ждали тебя. То есть я не знал, что это будешь именно ты, но мы ждали имперского лазутчика, девушку.
— Ты хочешь сказать вы знали, что я шпионка?
— Да, с самого начала, — он открыл глаза, потом сощурился и на секунду умолк, будто вспоминая и собираясь с мыслями. — Нам было известно, что Рустания подошлет к нам шпиона, точнее наёмного убийцу. Девушку. Нам сказали, что она скажет о необходимости попасть в Вышегорск, а мы должны будем ее взять с собой. Нам приказали оберегать её в дороге. Но мы везли ещё и секретный груз, столь секретный, что об этом было известно лишь королевскому советнику. Смешно, но он бежал, воспользовавшись единственным на всё королевство портальным камнем.
"Секретный груз"?! — вот почему так спешил в Вышегорск караван камерлинцев.
— А почему Вексель не забрал с собой хотя бы часть перевозимого вами груза?
— Ты думаешь, что все те баулы, что мы везли были тем самым грузом?
— Нет.
Бросив это короткое «нет», меня буквально осенило — вьюки были действительно ни при чём, караван вёз меня — человека королевского происхождения, человека который представлял огромную опасность и одновременно ценность для обоих государств. Или я обольщаюсь? Едва ли. Значит, камерлинская власть боится, что я или моя мать предъявим права на трон? Возможно, но тогда такую же опасность мы представляем и для королевы Рустании. Хотя если посмотреть под другим углом, то и для одной и для другой стороны мы могли стать как врагами так и союзниками. Но, кажется, обе стороны нашли компромисс и пришли к соглашению?! Несомненно. Значит они решили как можно быстрее избавиться от возможных наследников Эскалиора? И если всё это так, то становиться понятным, почему Вексель, как только запахло жаренным, предпочёл смыться. Ему уже было необязательно доставлять меня живой. Повернуть назад я не могла, а если бы выжила, то всё равно не миновала бы камерлинской столицы. Теперь понятно, каким образом Вексель собирался устранить мою матушку, он всего лишь сообщил кому надо правду и предоставил доказательства её королевского происхождения. Но знать обо всем этом Терму пока не нужно.