– Ты ведь знаешь, что такое молва. Они придумают все позы, в которых я была с ним. Они услышат каждый мой крик. В тот раз я отрицала – теперь я ничего не стану отрицать, я буду только краснеть и отводить взгляд, это так распаляет их воображение… Никто никогда не становился на пути у Громовержца – в это ведь так легко поверить, правда?
В это гораздо легче поверить, чем в то, что владыка подземного мира смог совершить такую несусветную глупость.
Она сглотнула – губы покривились, словно у комка был мерзкий привкус.
– Они не смогут оспорить, потому что я рожу ему… кого? Кого-нибудь… он тоже не будет спорить: это ведь все равно что признаться в том, что он отступил. Тебе только нужно будет проявить слабость… показать, что твой мир полон раздоров, что ты не следишь там за всем… ты придумаешь… и войны не будет. Он опасается только сильных. Муж, который не сумел отстоять жену, для него не соперник.
Я молчал, глядя, как из перевернутого шлема вытекает вода.
Да, я знаю силу молвы – какая она мстительная, оказывается, ведь возвращается сошедшим с ума метательным диском, бьет за то, что прибег к ней однажды.
Я знаю силу славы, которая заставит Зевса поверить в то, что победителем вышел он и что никто никогда не становился у него на пути.
Эта вера будет преследовать его вместе с ненавистью ко мне, он все равно настроит Семью против… кого? Я никогда не был там особенно своим.
Немного ослабить путы на мире, выпустив пару теней, дав обмануть себя, – и брат убедится в моей слабости, в том, что я не намерен бороться за власть, а раз так – какой интерес со мной воевать?
От слабых он удара не ждет: слишком велик сам, слишком воин… Он не знает, какой опасной и изворотливой бывает слабость.
– Почему ты спасаешь меня? – спросил я, глядя на разноцветную гальку на дне ручейка.
Два мига. Три – и ответ.
– Ты мой муж.
…не тот, который я хотел услышать.
Плечи у нее мелко подрагивали, хотя тучи на небе разошлись, и Гелиос рассиялся не на шутку. Наверное, специально снизил лет своей колесницы – посмотреть, что там было.
Не нужно, чтобы меня видели. Вообще, я задержался.
Она смотрела, как я медленно вытряхиваю последние капли из хтония и приподнимаю его, готовясь надеть.
– Ты не останешься?
– Нет. Дела.
Взгляд – как будто я, тварь, черствее Тифона, забыл о чем-то невероятно важном. Она сглотнула еще раз, теперь уже явно задрожала.
– Колесница?
Я кивнул туда, где разоряла кустарник прожорливая четверка скакунов. Рука жены мягко легла на мою, опуская шлем.
– Аид… поедем вместе. К тебе. Я… не хочу быть здесь.
Дернулся угол рта. Ты бы встретился с Мнемозиной, что ли, владыка умерших. Ты свою жену-то спросил, каково ей после того, что чуть не случилось, что случилось и перед тем, что должно случиться дальше? Или решил твердосердием с Танатом померяться?
Хотя если опросить богов – пожалуй, я Таната опережу.
Я все же надел шлем: Гелиосу незачем видеть нас. Обнял ее, делая тоже невидимой.
– А твоя мать опять убьет землю.
– Я попрошу у нее, – шепот обжёг плечо. – Только на день или два. Я буду убедительной, она отпустит…
Скорее скует по рукам и ногам, наплетя при этом тысячу небылиц о том, как Персефона нужна природе и матери. Стоит Деметре услышать мое имя – и Лисса-безумие начинает обильно приправлять ее природную стервозность своими дарами.
– Незачем, – буркнул я. – Гипноса позову, день-два он обеспечит.
Я навсегда запомню ее поцелуй в тот день – короткий, горячий, родниково-чистый, благодарный и… для меня – единственный.
* * *
В ночь она не сомкнула глаз – и ни на миг не отрывала их от моего лица, как будто хотела убедиться, что с ней действительно я и не собираюсь исчезать. Я не собирался. Я – Аид-невидимка, но ведь не полная же свинья.
А после ее хватки на моих плечах – держащих Тартар – остались темные пятна.
Еще она потом долго не могла заснуть – боролась с усталостью, приподнимала клонящуюся мне на плечо голову, пока я не разогнал молчание спальни.
– Спи. Морфей знает: один твой кошмар – напою из Амелета.
Бессмертия не лишит, но кто сказал, что будет приятно…
Она слегка улыбнулась – беззащитнее смертной в этот момент, и я хорошо помню ее заострившееся лицо в рамке растрепавшихся медных локонов.
– А ты?
А что я? Гипнос мой подданный, а эти понимают меня без слов. Когда их царь в таком состоянии – ко мне не суется никто, вот бог сна тоже не осмеливается…
Утро принесло с собой чувство опустошенности и скуки. Персефона отправилась к Гекате пробовать на вкус первую порцию своей лжи. Я, сидя на троне и изрекая суждения о тенях, думал, что в одиночку устроить хаос в подземном мире будет непросто, да и выглядит подозрительно. Кто из подданных способен провернуть все, что угодно, без вопросов? Гелло и Танат, на остальных надежды никакой.
Что может заставить Зевса считать, что моя власть ослабла? Выпустить из мира пару чудовищ… еще решит, что посягаю на его удел, и без того придется Ламии и Эмпусе влепить очередной выговор: или пусть будут незаметными – или… у меня большое воображение по части казней.
Отпустить кого-нибудь… нет, отпускает лишь сильный. Дать сбежать, в открытую нарушив мои законы. Позволить обвести себя вокруг пальца, и миляга Дионис со своей матушкой – здесь не пример, он-то действовал через Персефону и выспросил дозвол у Зевса.
А здесь должен опростоволоситься я, причем, попасться на крючок не простого смертного, но кого-то, кто имел отношение к богам, лучше – кто уже прогневал меня…
Железные крылья Таната мелькнули раньше, чем я успел об Убийце подумать. Можно было испросить любого из посыльных или Кер, или Гелло, но при манере Убийцы ничего не забывать – уверен, он приглядывает за тем, кто его когда-то сковал.
«Что сейчас Сизиф?»
Нижняя челюсть бога смерти чуть выпятилась вперед – надо же, Жестокосердный, да ты мстителен! Чего еще я о тебе не знаю?
«Ошивается у берегов Леты».
«Беспамятной тенью?»
«Нет. Он не пил, и его никто не заставлял. Во-первых, помнили твое распоряжение. Во-вторых, его тело не погребли».
А он ведь, между прочим, царь. Неужто Меропа тайно ненавидела своего мужа до того, что желала ему вечно мыкаться не до конца погребенным в моем царстве? Или надеялась, что я его – на огненное колесо?
Или от горя позабыла, что смертных нужно погребать после кончины?
«Смущает остальных?»
Убийца чуть пожал плечами.
«Бьет себя в грудь и вопит, что желает только забвения, чтобы быть как остальные. Просил предстать перед твоим троном».
«Пошли Гелло, пусть приведет его».
Глаза бога смерти чуть сузились, расправились за плечами широкие крылья.
«Решил сыграть с ним что-то?»
«Можно сказать и так. Не тревожься, скоро навестишь его вновь. А потом… впрочем, увидишь».
Танат исчез – сверкнули железом перья – и почти без перерывов в зал вступила Геката. Рядом шла потерянная Персефона. Я взмахом руки отослал безутешные тени, предчувствуя недобрый разговор.
Геката, по своему обыкновению, ограничилась лживым поклоном и приветствием, полным такого же неправдоподобного почтения. Два ее призрачных тела усмехались, пока она кланялась.
– Припадаю к стопам твоим, великий Владыка, и прошу позволения спрашивать… – нотка презрительной насмешки почти незаметна, и гневаться на дерзкую не за что. Я кивнул – спрашивай.
– А Громовержец-то на своих ушел после братской встречи, или на колеснице увозили?
Каменное выражение лица и взгляд мимолетом на жену – что это, мол, твоя подруга блажит.
– Она ничего не говорит, – усмехнулась Геката. – Только отворачивается и краснеет, и для сплетников с Олимпа это более чем правдоподобно. Но я-то знаю, какой ты бешеный. Насмотрелась.
Персефона беспомощно развела руками – мол, хочешь, сам разубеждай. Геката принялась неспешно расхаживать перед моим троном, два тела следовали за третьим, и концы дымчатого пеплоса подметали пол.