Странно, что не собрались.
– И что?
– В общем, назревала грандиозная драчка… но потом нашелся выход.
– Тринадцатый трон?
Гермес вскинул круглые глаза – враз косить перестал.
– Н-нет, Владыка, тронов осталось двенадцать. Просто…
И торопливо отлетел назад, взглянув на мое лицо.
Имя мелькнуло у него в глазах – или все-таки внутри меня?
Просто…
* * *
Наверное, им и впрямь это показалось простым и естественным: дочь Крона против сына Зевса от смертной, огонь очага против вина, почему это просто?!
– Радуйся, Мрачный Брат, – тихо сказала она.
Я не надел шлема. Я никогда еще так не спешил на Олимп: мало того что явился без колесницы, так сам не понял, какими путями прошел, если миновал даже Ор и врата, очутившись сразу в коридорах.
В наполненных буйным весельем коридорах, где царил густой запах перебродившего винограда, звук тимпанов и хмельной смех.
Где праздновали пришествие на Олимп Диониса.
Где радовались – и потому ее слова звучали насмешкой надо мной.
– Радуйся…
Я не отвечал – потому что радоваться не собирался.
Стоял посреди одной из ее комнат – плохо памятной мне с Титаномахии, припоминалось только, что там, где она обитала, обязательно лежало какое-нибудь рукоделье, или засушенные травы, обязательно из каждой стены шло мягкое, уютное тепло…
А эта комната была – один гигантский очаг, сложенный из обожженных камней, не украшенный ни золотом, ни драгоценностями – словно в хижине пастуха, только больше.
Грудой лежали ароматные дрова.
Она стояла возле незажженного очага и куталась в тяжелый коричневый гиматий, по подолу расшитый золотыми языками пламени.
– Все попрощались уже. Вот и ты, – и с улыбкой потянулась, чтобы обнять.
Гестия, я не видел тебя вечность.
Сестра, нет, сестренка – единственная, кого я могу так назвать – лучше бы я тебя не видел вообще.
Она осталась все такой же неправдоподобно хрупкой, и улыбка у нее была прежняя – девичья, и лицо не постарело, но из глаз смотрела вековая печаль и старушечья мудрость. Отдаленно вспомнилось обратное: морщинистое лицо и молодые, бездонные глаза… когда это было? С кем?
Глазами она разговаривать не разучилась.
«Попрощались?» – спросил я.
«Попрощались, – улыбнулись глаза. – Я покидаю Олимп».
«Из-за этого… Диониса?»
«Малютка-Вакх? Он смешной и настойчивый»
«Ты отдала ему свое место».
Мне нужно было швырнуть этого мальчишку в пасть Тартара.
– Что ты, Аид, это не из-за него. Просто это я, – улыбка медленно, по искре теряет былую веселость. – Просто я не могу так.
Ладошка скользнула по лицу, укололась о жесткую бороду, погладила по скуле – словно вспоминая привычные черты.
«Прости меня, брат».
«За что?»
«Я поздно поняла. После победы. Все хотела навестить тебя, ободрить, помочь…а потом вдруг струсила. Подумала: зачем я ему там, вдруг одному ему легче. Легче… держать».
Улыбка была виноватой и жалкой, такой как у нее – никогда.
– Ты догадалась, – вслух сказал я. Впрочем, она всегда умела читать взгляды, могла прочесть мой – перед тем, как я взял жребий…
«Я догадалась и ничем тебе не помогла».
«Этот жребий не делится на двоих. Вообще не делится».
Она убрала руку – на щеке остался след от тепла ее ладошки.
– Я опоздала, – обрисовали едва заметно губы – и я вдруг увидел нас со стороны. Худенькая девушка со старческими глазами снизу вверх смотрит на мрачного Владыку, на которого раз поглядишь – и умрешь от ужаса (бывали случаи). Только у худенькой девушки в глазах ужаса нет.
Там слезы. И шепот:
– Прости меня, брат, я опоздала. Я смотрела, как вы становитесь Владыками, и радовалась этому. Я недоумевала, когда вы начали меняться – и ничего не сделала. И сегодня я уступила свое место, потому что уже не смогу ничего сделать. Мы все выбрали неправильные смыслы…
«О чем ты?»
– О нас всех – Дюжине… об остальных, сопричастных Дюжине… Тогда была война… и смысл был для всех единственный – закончить ее, победить… Потом все закончилось. И мы попытались сами стать смыслом. Для себя и для других – для смертных. Брат, ведь никто не может быть всего лишь смыслом для самого себя! Только вода… горы… камни… только… мертвое…
Болезненно изогнулись губы – еще несколько мгновений она вглядывалась в мое лицо. Потом прошептала:
– Ты Владыка, но изменился меньше остальных. Неужели у тебя есть какой-то другой…
Скорее уж, мне просто некуда было меняться. Мы ведь в последний раз виделись на моей свадьбе, Гестия – и я припоминаю, что ты уже тогда смотрела на меня с печалью и недоумением.
– Ухожу к смертным, брат, – полыхнула улыбка прежним огоньком – молодая, спокойная. – Ухожу в их очаги. Не желаю восседать на троне и вершить чьи-то судьбы – это пусть те, кому нужна власть… Для меня смысл – греть, понимаешь? Здесь я никого уже не могу согреть. Я буду гореть в каждом домашнем очаге, буду дарить тепло и помогать готовить еду, и слышать смех детей, колыбельные и поцелуи влюбленных… разве это не замечательно, Мрачный Брат?!
«Радуйся, брат! – победно зазвенело из глаз. – Ты это плохо умеешь, я помню, но хоть немного – радуйся!»
Я стоял – сгустком тени у очага. Не радовался.
Не мог.
Она двигалась легко, но плавно, без прежней ребяческой порывистости. Прошла в угол. Достала изящно сделанный из глины сосуд – прижала к себе, обхватив руками…
Что-то билось на дне произведения горшечного искусства. Трепетным сердцем стучало о стенки.
– Сосуд Пандоры, – сказал я. Гестия расплылась в улыбке.
– Знаешь, что там осталось?
– Что-то осталось?
– Самое лучшее. Надежда. Часть надежды. Ты слышал об этой богине?
Я покачал головой.
– Она была сестрой самой Ананки-судьбы – рожденная сразу же после нее одновременно с великим Хаосом. Говорят, спасаясь от ненавидящей ее сестры, она разорвала себя на несколько частей. Но умереть не смогла, и теперь вот части ее летают по миру и залетают в самые разные места – какие-то поменьше, какие-то побольше… Но слуги, посланные жестокой Ананкой, все равно настигают их: надежды в мире с каждым годом становится все меньше… А вот здесь ее скопилось достаточно. Я заберу ее с собой, Аид, – и она будет вместе со мной в пламени каждого очага. Чтобы тот, кто возвращается домой пусть даже после бедствий – чувствовал, как крепнет в нем надежда.
Прижимая к себе сосуд Пандоры, как мать – дитя, Гестия вспорхнула в центр незажженного очага, и дрогнул хтоний в моих пальцах – ну что ж ты, невидимка? Отвык говорить и теперь, когда нужно отговаривать, – промолчишь тоже?!
Найдите мне кто-нибудь доводы… эй, кто там? Мир? Ананка? Жребий? Тартар – и ты замолк – устрашился тебе непонятной жертвы? Гестия идет в людские очаги, богиня распыляет свое «я», чтобы греть смертных, потому что никого больше не может согреть из богов…
Просто? Да, просто. Просто нужно было позволить тебе дарить тепло. Но оно казалось нам ненужным – мы ж Владыки, мы своими мирами были заняты… ты оказалась ненужной – так кто виноват, что нашелся только такой смысл? Кто виноват, что ты не можешь или не хочешь существовать, когда некого греть?
В глазах у нее разгорались огоньки, от которых хотелось зажмуриться. Огоньки тянули, торопили, просили – что застыл, невидимка? Протяни руку, чтобы загорелся этот очаг!
Попроси об этом Геру, сестра. Пламя, которое явится на мой зов, – не имеет отношения ни к очагам, ни к жизни. Геру или Гефеста, у которого Прометей когда-то унес божественную искру… Не меня. Я только испепелять умею.
– Это не для меня, старший брат. Для тебя. Это подарок. Я хочу тебе показать…