Очнулся наконец. Шевельнул губами, глядя в бестревожное лицо жены, в золото, заслоняющее зелень в глазах…
– Что? Конечно, ты знаешь. Разве может не знать чего-то вездесущий Владыка подземного мира. Хмуришься поэтому? Напрасно. Кое-кто из смертных верит, что это честь – когда твое ложе посещает сам Эгидодержец. Бессмертные тоже не особенно жалуются. Посейдон вот например…
Она остановилась, поморщившись, будто припомнив что-то, тряхнула головой и продолжила:
– Посейдон не жаловался. Правда, он никому и не сказал, что Зевс наведывался к его жене, но Амфитрита же такая дура… я тебе говорила, что она дура? Так вот, она сама всем разболтала. Говорила, что Посейдон потом ходил мрачнее Тартара и целых десять лет не делил с ней ложа. Да и сейчас она жалуется, что он больше насилует, чем исполняет супружеский долг… Ах да, еще ведь есть Афродита. Гефест закрывает глаза, но все знают, что Зевс время от времени подменяет и кузнеца, и Ареса. А замужние смертные… но это Зевс, он не может иначе. Впрочем, надо отдать ему должное: он доставляет удовольствие, даже когда берет против силы. Мне рассказала Амфитрита. Наверное, опытом поделиться хотела. А мать говорила, что с ним было гораздо лучше, чем с Посейдоном, тот в сравнении с братом просто животное. Афродита утверждала, что Аполлон лучше Зевса в любовной прелюдии, но слишком эгоистичен после… больно!
Когда я успел сдавить ей запястье? До хруста – куда там адамантовым тискам, орудию пыток на Полях мук. Всё этот перечень, и голос, из-за них показалось, что от волос жены повеяло не нарциссом, а сладостью и свежестью – вот-вот обопрется пухлой ладошкой о грудь, промурлычет в ухо: «Куда, подземный?»
Разжал пальцы. Персефона, приподняв брови, смотрела на синие следы. Геката я поднесу тебе чашу лавы за такие зелья, лучше б она каменела или плакала!
– Ты, значит, будешь сравнивать со мной?
– Придется, – ответила Кора тихо, и глаза ее потемнели, утратили золотой блеск лотоса. Она приложила руку ко лбу. – Как странно… я будто выпила неразбавленного вина, да еще из чаши Диониса. Он только кажется веселым, знаешь? На самом деле у него одно на уме: взойти на Олимп. А мать… мне кажется, она прятала меня именно от Зевса, нет, от ее собственной участи. Потому что вслед за Зевсом ею овладел Посейдон – почему он так хочет все, что принадлежит Громовержцу? – и она не желала этого для меня. Странно, что она забыла о третьем брате, правда?
Тревожно вздохнула и откинула голову на подушки, грудь вздымалась поверхностно и часто, румянец на щеках горел уже болезнью, лихорадкой, и томное золото выливалось последними каплями из взгляда.
– Ну, что же ты… почему не возьмешь то, что твое по праву? О, Хаос Животворящий, если бы вы были с ним хоть немного похожи… может, попросить у Гекаты зелья? И просто представить, что…
Я прикрыл ей губы бессильным поцелуем, и она отозвалась с готовностью, запустила пальцы в волосы, прижалась, обожгла, прошептала: «Как хорошо… а то я вся пылаю».
Она пылала только наполовину. Наполовину – это леденел я.
Руки, сплетение пальцев, поцелуи – шелуха. Все – шелуха. Глаза, только глаза…
Ее глаза – отчаяние за хлипким покровом дурмана лотоса.
Мои… нет, мои ты не увидишь, я прячу их, Кора.
Потому что я – Владыка.
Потому что на мне – оковы Тартара.
Потому что понимаю: мне не выстоять против брата.
Если мой муж выступит против Громовержца – чем это кончится для меня, для него, для его царства?
И то, что другие почитают честью, то, от чего тебя берегла Деметра – это будет…
«Будет. Будет», – поддакнуло сердце – вспомнило старый ритм, сбилось, смешалось, и в мысли рванулось вдруг другое: «Ты знаешь».
Знаешь-знаешь-знаешь, – мелкими камешками поскакало в виски, вкрадчивый шепот изнутри меня самого заглушил стоны жены на ложе… Ты знаешь. Знаешь. Ты знаешь ответ. Знаешь ответ на вопрос…
Ответ коснулся висков холодом хтония, дохнул льдом Стикса, Кора, проваливаясь в сон, шепнула на ухо: «А ты даже не согрелся», в ужасе вскрикнула Ананка – и я заставил себя не слышать вопроса, не думать об ответе…
Под утро удалось согреться. Заснуть так и не удалось.
Вечные факелы искрили золотым напоминанием – напоминание множилось в драгоценной мозаике стен, окрашивалось в цвета рубинов, гранатов, аметистов и задерживалось в спальне. Главный светильник – обвившиеся друг вокруг друга золотые змеи – вяло пыхнул, подражая румянцу Эос, которая сейчас там, наверху, взошла на небо брызгать росой на траву.
Персефона, приоткрыв глаза, посмотрела с недоумением, будто не узнавала. Или не понимала, что может рядом с ней делать подземный супруг.
– Это ты, – пробормотала она. – Но я не помню… Царь мой, мы вчера разговаривали?
Я недооценил Трехтелую. Наверняка в ее вареве была еще и вода Леты: отнять память у богини…
– Не то, чтобы много, – двинул бровью – мол, других дел хватало.
Персефона теребила растрепанные волосы. Вглядывалась в лицо: знает? не знает? что знает?! Ох, Геката, дождется…
– Это так странно. Я совсем не помню, о чем мы говорили. Представляешь? Наверное, это все вино Диониса: от него у меня кружилась голова, хотя я попробовала совсем немного.
– Дионису следует быть осторожнее со своими дарами. Если не желает вражды со мной: мне совсем не хочется, чтобы ты лишилась памяти. Впрочем, Посейдону пришлось хуже, по твоим словам, он свалился с колесницы.
– По моим словам? Ну да, это было. А еще я что-нибудь рассказывала?
– Что-то про Гефеста и Ареса. Я не вслушивался.
Ата-обман так и схватилась на Олимпе за трещащую с похмелья голову: невидимка, пощади… Ты свою рожу видал?! Какое лицо должно быть у мужа, которого внезапно навестила жена? А у тебя какое? Долгая бессонница обвела глаза кругами, губы – в ниточку, взгляд…
Не-е, обижается Ата, я так не играю.
– Царь мой? Я провинилась в чем-то?!
Брови раздвинь, невидимка, они у тебя сошлись, как два драчливых барана на узком мостике.
– Нет. Это все проклятый Гипнос. Из-за истории с Танатом я не спал много ночей: вопли, стоны смертных, жертвы... Убийца теперь свободен, а его брат не торопится ко мне со своей чашей. А ты бледна. Может статься, я чего-то не знаю?
Она побледнела больше, покачала головой – старательно пряча глаза.
– Это всё исчезновение Таната. Ко мне ведь тоже взывали. Но теперь уже лучше.
– Задержишься?
– Лето. Если мать узнает…
– Хорошо, - вот так надо: уголок рта дернулся, тон – сухой, как воздух вокруг вулканов. – Мне все равно будет не до тебя. Танат вернулся. Сотни теней. Нужно судить.
Хорошо. Так бывает на Олимпе. И под водой. Муж – Владыка, жена – Владычица, долг – прежде всего…
– Я могла бы попросить у матери… спуститься. Если будет много судов… и подданные будут во мне нуждаться…
Еще как будут нуждаться: всем ведь известно, что Аид – Безжалостный. Ему только дай волю – и будет сотнями гонять праведников на Поля Мук.
Вот только если ты здесь задержишься, Кора, будет хуже. Тогда Зевс совратит тебя у Коцита или на берегах Ахерона, и мне придется отворачиваться и закрывать глаза, потому что соблазн вмешаться возрастет стократ.
Наверное, она поняла. Махнула рукой.
– Я ухожу.
– Знаю.
– И ничего не скажешь мне напоследок?
Вечное прощание прозвучало тускло, без вызова. Без звона в голосе, который бы кричал: «Домой! Наверх! Не твоя и твоей никогда не буду!». В шепоте жены была обреченность. Невысказанная просьба: «Скажи, что не отпустишь меня. Что похитишь меня еще раз, что угодно, только не…»
– До скорого свидания.
* * *
Так и не спросил Гермеса: поют ли аэды о судах и участи теней? Не пришлось. Да и зачем Гермеса спрашивать, можно кликнуть пару аэдов из тех, что Эвклей запихал мне в свиту придворными певцами. Пусть бы сбренчали на кифарах что-нибудь подземное: о том, как со стенаниями бредут себе печальные тени к ладье Харона; смотрят под ноги, друг на друга – и то не оглядываются: каждый по уши в смертной скорби. Скряга-Харон кого пригласит в лодку, кого стукнет веслом («Без денег? Гуляй по берегу Стикса!») – и вот уже черная ладья траурно ползет по черным же водам под глухие мольбы тех, кто остался позади. А после тени опять бредут – мимо окраин Стигийских болот, мимо вечно прожорливого Цербера. Не останавливаясь, исполненным печали жестом бросают лепешку псу – и, опасаясь нарушить любым звуком, кроме плача, сумрачный покой царства мертвых, все так же неспешно и печально направляются к Белой Скале Забвения, ко дворцу Судейств. По белой дороге, поросшей на окраинах редкими асфоделями и черными кипарисами – бредут, стеная, сонмища, чтобы остановиться у дверей, одна створка которых из золота, а вторая – из черной бронзы, и…