Когда Оленич возвратился на свой наблюдательный пункт, то увидел майора Дороша. Он сидел с бойцами-пулеметчиками и со стрелками и вел беседу. И невольно Андрей прислушался.
Комиссар говорил о солдатском долге и о двойном долге коммуниста, о том, что пулеметчики, вступая в ряды партии накануне боя, проявили высокое чувство патриотизма и преданности Отечеству, а в бою будут показывать пример самоотверженности и ответственности. С каждым днем этот мужик с какого-то киевского завода становился почему-то ближе Оленичу, нравился все больше своей открытостью и не нарочитой простотой. Да и мысли его, рассуждения, беседы с солдатами не были слишком мудреными, а солдаты его слушали очень даже внимательно. В его неторопливом голосе, в задумчивом взгляде, в добродушном лице они улавливали родное, близкое — отеческое.
Большинство бойцов — молодежь, а он, батальонный комиссар, годился им в отцы. Вопросы ему задавали совсем не военные, не какие-то там заковыристые, а самые что ни есть простые.
— У вас есть сыновья? — спросил кто-то из пулеметчиков.
— Был. Один. Вот примерно вашего возраста.
— На фронте?
— Да. Он погиб в октябре сорок первого под Москвой. Сегодня ровно год.
Оленич видел, как Дорош снял пилотку и опустил голову, глядя на свои большие, морщинистые руки, лежащие на коленях. Притихли солдаты, понимающе и уважительно глядя на пожилого человека, которого не обошла война, взимая страшную дань. Только Трущак, годами, наверное, старше Дороша, сочувственно проговорил:
— Как же остановить эту треклятую огненную колесницу? Трудно умом постигнуть, сколько забрала сыновей!
— Только один есть способ, старик: разбить вдребезги эту колесницу смерти. — Дорош поднялся. Воспоминание о сыне, видно, болью подступило к сердцу — было заметно, как осунулось его усталое лицо. — Мне надо еще к пэтээровцам, к минометчикам пройти.
Оленич проводил майора немного, думая, что надо бы как-то приглянуть за ним, чтобы не лез в огонь. Может, кого из опытных бойцов к нему приставить? Комиссар даже ординарца не имеет.
К Оленичу подошел Алимхан Хакупов. Он попросил командира поговорить с отцом: старик расположился за окопами второй линии обороны и не желает уходить. Андрей пообещал уговорить Шору Талибовича.
С первой встречи у Андрея к Алимхану возникло странное чувство — что-то вроде покровительства. Слишком уж юн парнишка, еще по-детски тосковал о своих горах, невольно вызывая сочувствие. Стройный, чернобровый горец выделялся среди бойцов необычайной подвижностью, легкой, неслышной походкой, подкупающей искренностью. Не было ни одного случая, чтобы Алимхан схитрил, сказал неправду, отказался выполнить просьбу или приказание. Но главное, что привлекало Оленича в Алимхане, — чувство дружбы. Если этот юноша уверовал в кого-то, значит, никогда не изменит…
Как-то вечером, когда во дворе возле казармы собрались бойцы пулеметного эскадрона и лейтенант Кубанов растянул гармошку, началось солдатское веселье: то пели песни, то танцевали барыню и яблочко. Вдруг кто-то попросил сыграть кабардинку. Райков попробовал пройтись по кругу, подражая и грузинам, и осетинам, но выходило так карикатурно, что все вокруг корчились от смеха. Сергей — парень сноровистый, но как ни старался он пройти на носках, как громко ни кричал «Ас-са!», вытягивая рука то в одну, то в другую сторону, хохот только усиливался. И тут Алимхан, который смеялся вместе со всеми, не выдержал: он, словно барс, выпрыгнул на середину круга, встал на носки, весь вытянулся как струпа, рукава гимнастерки натянул на самые кончики пальцев, гордо отклонил назад голову, выпятив грудь вперед, и пошел, пошел, пошел по кругу — легко, стремительно, плавно. Казалось, он и земли не касается ногами! И все удивились — что стало с молчаливым, бирюковатым пареньком? Это был совсем другой Алимхан! Сколько было молодечества, грации, страсти в его движениях! И невольно все, стоявшие широким кругом, в такт музыке били в ладоши, подбадривая танцора поощрительными выкриками. Но Алимхан вдруг остановился и вышел из круга, опустив голову. Оленич, оказавшийся рядом, похвалил:
— Молодец, Хакупов! Ты — джигит!
— Эх, командир! Если бы я так танцевал в своем ауле, меня бы засмеяли.
— Ты здорово танцевал.
— Плохо, командир. Совсем плохо! Нужны мои сапоги, нужен мой бешмет, моя папаха, мой кинжал. Нужна моя музыка!
— Вот разобьем врага, поедем к тебе в аул, и там ты нам станцуешь так, как умеешь. Обуешь свои сапоги, наденешь бешмет и папаху. Будет греметь твоя музыка, Алимхан!
Может быть, тогда в сердце юного кабардинца родилась искра доверия и дружбы к своему командиру: парень стал открытее и доверчивее. Он уже не сторонился ребят, не чувствовал себя отчужденно. Таким переменам радовался Оленич, чувствуя симпатию к гордому и самолюбивому горцу. Во всяком случае, с тех пор между ними установились хорошие отношения, какие можно только представлять между командиром и рядовым…