— Профессор, вы знаете, Оленич в Таврии был ранен. А главное, ранен в ту ногу, которую потом отсекли. Что-то мистическое. Ранение вроде вещевого знака: принести ногу в жертву войне.
— Действительно, невольно задумаешься, что есть что-то роковое в судьбе этого капитана.
— Там же, где-то в днепровских степях, каратели Хензеля распинали комиссара Белояра. И Андрей часто вспоминает те места и очень тяжело переживает все, что там случилось: ему пришлось вступить в бой с карателями, в бою был убит его политрук в двух шагах от своего дома.
— Да, ужасные вещи, — согласился Колокольников. — И тем не менее именно туда ему и нужно, если верить Евгении Павловне: кол вышибать колом!
— Хорошо, Данила Романович.
Вошла Людмила и сообщила:
— Андрей Петрович в полном порядке. Вы бы с ним поговорили, решая его участь.
Гордей нахмурился: он не забыл вызывающего поведения сестры и, защищая Колокольникова, отрезал:
— Врач не обязан советоваться с больным, какое лекарство и какой метод лечения применить.
Людмила поняла брата — она тоже была строптивой.
— И напрасно! — бросила, вся вспыхнув.
— А все же моя правда! — торжествующе сказал Колокольников, обращаясь к Гордею Михайловичу. — Посмотри, что с ней делается!
— Со мной все в порядке, — проговорила Людмила и вышла.
— Может, надо радоваться? — тихо спросил Гордей.
— Радуйся! Это в ней жизнь неистовствует! А теперь — к нему. Как считаешь, обрадуем или опечалим его?
Оленич сидел на кровати и подрагивающими руками держал чашку с горячим чаем. Лицо его порозовело, к высокому лбу прилипли пряди светлых волос. Когда в палату вошли Колокольников и Криницкий, Андрей поставил на тумбочку чашку, вытер салфеткой лицо и утомленно улыбнулся:
— Здравствуйте, профессор. Видите, ожил ваш колодник.
— Ну, этим ты меня не удивишь. А я тебя удивлю: скоро ты отпустишь меня, прикованного к тебе цепями. Верую — ты скоро станешь на ноги.
— У меня такое же ощущение. В сорок втором, в Баксанском ущелье, после трех суток схваток с малярией, я так же облегченно почувствовал себя.
Колокольников захохотал — искренне и заразительно.
— Малярия? Слышишь, Гордей Михайлович? У него ощущение, что он переболел малярией! Эх, ты ж, мятежная твоя душа. Мечешься между жизнью и смертью. Вынырнешь из тьмы к солнцу — и вновь кидаешься в бездну. А ведь я знаю, как ты мечтаешь вернуться к мирной жизни. Вот и возвращайся. Чуть подкрепись в госпитале, наберись физических сил — и в путь, к труду, к радостям жизни.
— Вы это серьезно, профессор?
— Разве легкомыслием или ложью лечат?
— Оптимизм тоже не лишняя вещь в преодолении болезни, — подключился Криницкий к разговору. — Есть, конечно, определенный риск в том, что мы готовим тебя к выписке из госпиталя. В чем риск? Могут встретиться очень сложные ситуации: очутишься среди незнакомых людей, в незнакомом краю, мало приспособленный к мирной жизни.
— А что побудило вас принять такое решение — отпустить меня?
Колокольников уверенно сказал:
— Потому, что ты должен уже начать выздоровление среди людей и в труде, в деятельности.
Криницкий же добавил, словно раскаленное железо бросил в воду.
— Мне досадно, что ты вбил себе в голову, будто похож на того Дремлюгу, просидевшего двадцать лет в подземелье. Так ведь?
— А откуда ты знаешь? — удивился Андрей. — Впрочем, так оно и есть. Народ тяжело трудится, чтобы страну поставить на ноги, а в госпиталях тысячи таких, как я, способных еще поработать. Сидим здесь как дезертиры… Впрочем, лично я себя чувствую нахлебником. — Он еще много чего хотел сказать им, что теперь, когда его обнадежили и в его сознании забрезжил свет надежды на исцеление и когда открывается реальная возможность начать иную жизнь в совершенно новых условиях, в новой среде общения и интересов, он постарается приложить и свои усилия к исцелению, потому что это самая главная его задача.
— Очень хорошо! — воскликнул Колокольников. — Сейчас для тебя положительные эмоции — лучший бальзам. Мне даже кажется, что все агрессивные силы, вызывающие твои всевозможные простуды, воспаления, упадок энергии, ослабление нервной системы, — от недостатка позитивных эмоций. Освободить тебя от негативных эмоций никто не в состоянии. Тебе нужно самому искать точку опоры и перевернуть себя.
В этот же день профессор Колокольников уехал в Ленинград.
9
Хотя Оленича до поздней ночи обуревали непривычные раздумья о том, что сообщили ему Гордей и Колокольников, в конце концов заснул он крепко, спал без сновидений до самого восхода солнца и пробудился сразу, без полудремы, без лени. Было хорошо на душе, бодро и ясно. Поднялся с кровати и, пошатываясь, словно разучился за это время держаться на костылях, подошел к окну и распахнул его. Чистый свежий воздух пахнул в палату, освежая тело, оживляя душу. Радостный мир вновь предстал перед его взором: небо чистое и бездонное, горы по-утреннему дымились, освещенные поднявшимся солнцем. Зеленый лес виднелся сразу за городскими окраинами. Сверкала узенькая серебристая ленточка Днестра. А в госпитальном дворе, прямо под окном, тянулась вверх тоненькая березка, и все время шевелила листочками, точно нашептывала о том, что было вокруг, пока он болел. Как славно, как хорошо!