Оленич отметил про себя, что, может быть, Латов и не был сильно пьян, а лишь давал волю буйному нраву и сейчас, немного успокоившись, начал рассуждать, в общем-то, правильно.
— Есть доля правды в твоих горьких словах, Борис. Не отрицаю. Вот об этом и будем говорить завтра в сельсовете. И чтобы ровно в двенадцать часов ты был там.
Оленич пошел к выходу. Борис поднял голову и спросил вдогонку:
— Погоди! Откуда ты знаешь об Оксане?
— Мне очень многое известно. И нам с тобой придется разыскать того, кто расстрелял твою невесту и ее мать. Ты когда-нибудь задумывался над тем, что, может, палач ходит рядом? То-то же, матрос! А бьешь невинных, несчастных и больных людей. Эх ты, братишка!
Много думал Оленич об этом человеке. Судьба явно не благоволила Латову и даже простым сочувствием не облегчала его существование. Ему уже под пятьдесят, а он до сих пор в форме, строен и красив. Ему бы еще красоваться, жизнью упиваться, радость семье дарить, дочери любовь посвятить, но обиды, нанесенные ему, поразили в его существе все, что было лучшего. Так сильный человек превратился в безвольное путало. Да вряд ли он и сам себя уважает или считает свое поведение нормальным.
Латов буйствует, Латов выпускает пары наружу, а сколько искалеченных людей все невзгоды, все несчастья переживают молча, замкнувшись в своей хате, в своей семье, в самих себе. И чем облегчить им жизнь? Как внести в их обиженные души свет радости? И кому дано это?
13
В хорошем настроении Оленич на другой день пришел в сельсовет, где уже начали собираться инвалиды. Почти все были в старом военном обмундировании, при наградах. Оленич удивился: все из одного села, а чувствовали себя чужими друг другу. «Заброшенные люди!» — резануло по сердцу. И эта заброшенность, материальные лишения и недуги обособили их, и они уже свыклись с тем, что жили только в своем личном — труд, ном и горестном мирке. Они свыклись с тем, что никому нет никакого дела до них.
— Ольга Коровай не пришла, — сказал кто-то.
— Да, не пришла. Подождем немного. Вот и Латова еще нет, — произнес Оленич.
Кто-то хмыкнул, кто-то проговорил:
— И слава богу, что нет! Тише будет.
— Да он и не придет, небось уж напился и затевает где-нибудь дебош. Потерянный человек, — пробасил высокий, усатый мужчина, назвавшийся Устином Орищенко, с которым Оленич еще не был знаком.
За окном протарахтела мотоколяска: это подъехал Тимофей Потурнак. Он остановился, заглушил мотор и крикнул:
— Отворите окно, чтоб я все слышал! — Орищенко потянулся и раскрыл обе створки. — Кто там уже пришел?
— Да собрался народишко… Денис Гречаный здесь, Яким Поричный пришел, Савва тоже с нами. Да зачем тебе всех? — Орищенко сел на скамью и уже не оборачивался к окну.
Но Потурнака не угомонить. Он громко спросил:
— Капитан, ты там?
— Да, здесь.
— Чего ты нас собрал? Может, какие новости есть? Для инвалидов вышло воспомоществование какое, а?
— Новостей пока нет. А поговорить нам есть о чем.
— О чем тут болтать! — скептически отозвался Поричный. — Словами даже пуговицу не пришьешь.
Поричный подорвался на минном поле под Варшавой, но остался живым. Ему повредило позвоночник и таз, и теперь он ходит с двумя палками, все время наклоняясь вперед, словно высматривая что-то на земле. У Дениса нет ноги и руки, и он, даже сидя на стуле, не выпускал из-под мышки костыль. Савва никогда не снимал черных очков, хотя они ему не нужны — он был почти слепой, лишь одним глазом чуть-чуть замечал брезжущий свет. И все остальные, сидевшие сейчас в кабинете Оленича, были нетрудоспособными. Те, кто хоть как-то мог трудиться, ушли на работу. Но кое-кто из них обещал заглянуть в сельсовет. Тоня составила список давших согласие явиться в сельсовет: их насчитывалось семнадцать человек. Сейчас же в комнате было лишь двенадцать.
— Может, начнем? — спросил Орищенко.
И неожиданно в кабинет ввалился Латов. Невольно все отпрянули от него в разные стороны. Он вошел, и перед его мощной фигурой почему-то все показались маленькими и беззащитными. Он хмуро поздоровался:
— Здравия желаю!
Удивленные и заинтригованные, инвалиды смотрели на него робко, лишь Орищенко спросил Оленича:
— Капитан, чем ты его заманил сюда?
— А чего его заманивать? Сказал, что все собираемся, вот он и пришел. Ты же пришел?
— Так то я! Ну и ну…
— Ты, дед, не нукай. Еще никого не запряг, — буркнул Латов.
— Тебя запряжешь!
Орищенко мог так смело говорить с Латовым, потому что сам был матросом, да и старше вдвое. На восклицание старого моряка Борис не отозвался, а взял стул возле дверей, принес его к столу, поставил рядом и уселся — крепко, по-хозяйски, смело обвел всех дерзким взглядом.