- Только с Кубановым я мог так откровенно и так душевно разговаривать, да и то в присутствии Марии. Было у меня несколько вечеров в станице, похожих на сегодняшний - и тишина, и шелестящий водою Подкумок, и полный месяц, и очарование чужой девушкой…
- Мария красивее Жени Соколовой.
- Не надо трогать Женю! Что вы знаете о ней, капитан? Ничего! И все они - Нино, Мария, Женя - прекрасны. Разные, но достойны и уважения, и любви.
- Ты молод, Андрей, и ты прав! Наверное, твое отношение к ним и есть та культура, которой мне недостает, а? Или у тебя такая тяга к женщинам, что ты перед всеми стелешься бархатной травкой? - опять прозвучал сарказм прежнего Истомина.
- Вы старше меня вдвое, товарищ капитан, и больше понимаете в людях. Ваша реплика о тяге к женщинам звучит, мягко говоря, насмешливо. Вот у меня ординарец, старый человек, ему, наверное, под шестьдесят. Ни этики, ни эстетики и не нюхал, а меня учит обхождению с людьми. Однажды я сказал что-то резкое Соколовой, так он целый день упрекал меня, что, мол, девушку на войне обидел мужчина, офицер, воин. И бормотал недовольно до тех пор, пока я не пообещал забрать свои слова назад… Еремеев! - позвал Андрей.
- Здесь, товарищ лейтенант! - Из-за кустов вышел старый солдат.
- Что у тебя?
- Ужин, товарищ лейтенант.
- Давай подстилочку прямо сюда: мы с капитаном вместе поужинаем.
- Ага, сейчас! - Ефрейтор снова исчез в кустах.
Но Истомин сказал:
- Ужинай сам, лейтенант. Я, пожалуй, пройдусь по передовой. Через три часа зайдешь ко мне.
- Есть!
И только лишь Истомин отошел на два-три шага, как появился Еремеев с котелком. Постлал попонку, прихваченную им еще в кавполку, поставил котелок и положил мизерный кусочек лепешки.
- Жалко, что капитан ушел, - вздохнул Андрей. - Каши хватило бы на двоих.
- У капитана есть Тимоха. Ох, этот Тимошка, скажу я вам, товарищ лейтенант! Не Тимоха, а пройдоха! Возле кухни всегда первый. Когда бы он ни появился, становится спереди.
- Для капитана старается. И вы должны уступать ему первое место.
- Для капитана? - презрительно воскликнул Еремеев. - Как бы не так! Тимоха в первую голову помнит о себе. Говорит: мне тощать нельзя. Если, мол, я отощаю, кто же будет носить еду капитану? Нахал. А капитан сутки перед боем не употребляет пищи. Закон!
- Глупости. Почему не принимает пищу? Да еще целые сутки?
- Только после боя. Тимоха рассказывает, что капитан из санитарных соображений не ест: в случае ранения в живот врачам не будет лишней мороки. Да и мучения, говорят, легче. А капитановы обеды пожирает Тимоха. Видели, какой он толстый?
Оленич только-только присел, как послышался шелест кустов и голос Соколовой:
- Лейтенант, ау! Где ты?
Она, конечно, видела, где Оленич и Еремеев, но присела в кустах и стала негромко окликать. У старика Еремеева разгладились морщинки на лице, его светлые глаза заулыбались. Женя вышла из кустов, увидела котелок и сразу же присела на край подстилки, вытащив из-за голенища ложку.
- Какой запах! Какой вкус! Ни в одном санатории Кисловодска такой каши никто не едал!
Луна освещала ее бледное лицо, которое показалось Оленичу еще красивее, чем обычно днем, при свете солнца. Она уплетала кашу и щебетала, - то смеясь, то хмурясь, рассказывала, что видела на передовой, которую только что обошла от правого фланга до левого. Сдвинула кубанку набекрень, лунный свет посеребрил пряди ее волос, и Оленичу показалось, что лик ее обрамлен светящимся ореолом. Она была красива и притягательна, и напрасно Истомин иронизировал над ним, напрасно подозревал в легкомысленном отношении Оленича к Жене - она Андрею очень даже нравилась. А еще ему было приятно, что душевным ладом эта девушка гораздо ближе ему, чем Мария с ее иконной красотой.
Девчат на фронте в солдатской одежде Оленич впервые увидел в Минеральных Водах. Они, фронтовички, показались ему самыми красивыми девушками на земле. И сознание того, что Женя все же любит его, наполняло гордостью, и, пожалуй, от этого у него было ясное душевное состояние, какого он давно не знал. «Неужели в этом заключается человеческое счастье? - думал он, наблюдая за Женей. - Она счастлива оттого, что сидит рядом со мною, и война ей кажется нипочем, и фронтовые трудности, и бытовые неудобства, и весь этот примитивный полевой уклад существования не отягощают ей жизнь лишь потому, что рядом с нею любимый человек?»
И подумалось ему, что с этой минуты он как бы берет на себя ответственность за Женю и должен защищать ее от ударов судьбы, помогать переносить трудности. Почему-то вдруг захотелось погладить ее по голове и сказать: «Ах ты, милая дурочка! Ну зачем, зачем тебе влюбляться в меня? Что я могу, что умею? Да ничего, так же, как и ты. Ведь мы оба тут беззащитны и почти бессильны: мы не сможем воспользоваться своим счастьем, мы просто будем страдать, начнем думать о том, что кругом война, смерть, что черный ураган загнал нас под самые Кавказские горы и разве тут о любви и счастье мечтать?» Но не скажет ей этого, не сможет, потому что она смотрит на него доверительно и с надеждой, она верит: если он рядом, то никакой войны, никакой угрозы смерти быть не может, потому что любовь - это жизнь. И лунный свет в ее глазах как отсвет счастья и любви, и как ожидание чуда, и как мольба о милосердии.
Он не смог спокойно смотреть в ее лицо, вдруг подхватился, снова присел, потянулся руками к ее просвеченным светом локонам. И в одном порыве они оба поднялись, и она прижалась к нему. Они так и стояли, затаив дыхание, прислушиваясь к тишине, к затаившемуся миру, к молчащему мирозданию, потому что в те минуты для них никто не существовал во всей вселенной. Им некогда было думать, что вокруг затаилась война, словно взрывчатка с горящим бикфордовым шнуром, и что она может в любую секунду поднять в воздух их мир и смешать с огнем, песком, дымом. Они забыли о том страшном, бурлящем смерчами войны мире, потому что открыли свой, новый мир - до сих пор неведомый им, удивительный и прекрасный!
- Андрей! - выдохнула Женя и жалобно протянула: - Андрей…
- Что, Женя? Что?
- Мне страшно: а вдруг это неправда? А вдруг это сон?
- Может быть. Но ты не пугайся этого. Не бойся.
- Я не боюсь. Но я вся дрожу… Это - страх?
- Нет, это… что-то вроде полета.
- Да? Мы - летим? А крылья? Любовь? Да?
- Восторг.
Отстранилась от него. Он увидел ее раскрытый рот, припухшие губы, кажется, они подрагивали. Ладонями взял ее голову и припал губами к ее рту. Она вновь отстранилась от него, и ее глаза испуганно, не мигая, смотрели на него. Она прошептала:
- Восторг? А любовь?…
Он, смеясь, ответил:
- Восторг любви.
Она подняла глаза к ночному небу:
- А месяц же светит… И люди…
- Все это наше. Не волнуйся. И не трусь.
- Я не боюсь. Ты со мной, мне так хорошо!
- И мне. Почему мы раньше не знали об этом?
- Ты такой гордый!
- Я - гордый?!
- Ну да, к тебе не подступиться было.
- Да я боялся тебя! Ты такая язва.
- Ха-ха! Это я - язва?! Хорохорилась!
- А я не понимал.
- Я тоже не понимала тебя. Не представляла даже, что тебя можно целовать…
Женя тихонько и счастливо смеялась. А Оленич вдруг вспомнил поцелуй Марии, который он носил в памяти и лелеял как высший дар. Когда Мария уезжала, она при Николае поцеловала его, Андрея. Может, она даже не придала особого значения своему порыву и поцелую, а он все время помнил и все время грезил о ней. Но было это чужое, не настоящее. И поэтому он всегда стеснялся вспоминать, словно что-то нехорошее таил от своего ближайшего друга Кубанова…
А Женя обнимала его, прижималась…
Андрей смотрел на ее лунный лик, почти незнакомый, словно видел впервые, слушал слова, что тихо звучали, ласково лились, опьяняя. И он уже точно знал, что любит Женю, что будет всегда любить ее, потому что никто и никакая сила не смогут оторвать их друг от друга, потому что они слились в единое целое.