- «Я мертв, ваше величество, - сказал маршал и свалился к ногам императора», - прохрипел, с трудом дыша, Истомин, а на губах появилась кровь.
- Какие неуместные шутки, Павел Иванович, - проговорил Оленич, стараясь быть спокойным. Вид капитана приводил в отчаяние: что-то чужое, незнакомое проступало в его обескровленном лице.
- Лежите, капитан, тихо, сейчас перевяжу… Надо остановить кровотечение.
В горле у Истомина клокотало. Капитан старается быть спокойным, но пронзительную боль невозможно укротить силой воли. Как мог, Оленич перевязал живот и положил капитану под голову планшетку;
- Сейчас я вас понесу.
- Не трожь меня, Андрей!
- Но ваша рана опасна!
- Знаю. Это предатель… Крыж. Я должен был расстрелять его еще тогда… Вот и решение нашего тайного спора. Я поднял оружие на труса и не выстрелил… Исправляй мою ошибку… Затяни живот потуже - притупляет боль…
- Вам нельзя много разговаривать.
- Ясно! Ни вздоха, о друг мой Истомин!…
- Жуткие шутки…
Да, страшно слышать такие слова, когда смерть уже схватила за горло, и никуда от нее не деться. А что Истомин умирал, было ясно и по тому, что ранение в живот, да еще в условиях, когда негде оказать помощь, значило, что конец неотвратим. И шутить в таком положении может только сильный человек.
- Павел Иванович, сейчас придет мой Еремеев и мы понесем вас на перевязку. Женя все сделает… И не надо так шутить.
- Молчи, Андрюша, и слушай. Я хочу что-то додумать. Чего-то я не успел понять. Сейчас прояснится. Ага, вот… Мы с тобой вели разговор в ту ночь… Помнишь? Мы говорили о назначении человека, о призвании каждого из нас. Мы говорили, что каждому назначено сделать что-то одно, главное, что станет смыслом жизни. Так? Я не потерял еще способность ясно мыслить?
- Все в порядке, Павел Иванович.
- Ну так вот… Я не успел свершить назначенное мне. Согласен?
- Но не зря же сюда послали именно вас, капитан. Здесь поворот дороги на Берлин. Мы вместе остановились именно здесь, чтобы завтра повернуть свой путь в обратную сторону. Этот бой - ваша победа, капитан.
- Молодец! Ты нашел то, что мне хотелось бы сказать… Дай мне глоток воды.
- Нельзя, Павел Иванович, нельзя!
- Ладно… Теперь слушай самое личное. Если будут спрашивать обо мне, скажи - откомандирован в другую часть. Смотри не подведи! Ты - товарищ по оружию, я надеюсь на тебя. Так и скажи: капитан Истомин продолжает службу в другой части. А в этой - я за него. То есть я оставляю тебя за себя… Не перебивать старших! Принять к исполнению. - Истомин начал сердиться и повышать голос. - Молчи! А то я не успею всего сказать… Молчи, Андрей, и слушай.
- Молчать бы надо вам, капитан. Недалеко медпункт, Соколова сделает все возможное…
- Послушай, Оленич! Она не увидит меня! Понял? Я в другой воинской части.
Оленич хотел запротестовать, но Истомин решительно поднял голову, и из уголка рта сильнее полилась кровь. Андрей испуганно и предупредительно поднял ладони, давая знать, что надо молчать.
- Сейчас ты узнаешь главное. Нино можешь сказать все как было… Она - истинный солдат, и все поймет. А Жене…
- Жене? - удивился Оленич. - Что - Жене?
- Шел я к Жене попрощаться. Не дошел. Ей скажешь, что я срочно отозван и направлен на другой фронт. Она - моя дочь…
- Что?! Женя Соколова - ваша дочь?!
- Да… А теперь молчи. Мы с ней больше не увидимся. Впрочем, как и с тобою. Вы остаетесь. Смотри не будь с нею слишком жестоким. Она любит тебя. Любит…
Лицо Истомина заливал пот. Оленич вытер его своим платком.
Капитан прохрипел:
- Возьми мой пистолет и документы, положи возле меня гранату… Ты поспеши на медпункт. Но Женя не должна знать… Все. Быстрее уходи!… Быстрее! Беги. Молчу, молчу! Все! Ни вздоха, о друг мой Истомин!…
Оленич видел, как кровь отходит от лица Истомина. Уже бледное от потерянной крови, оно начало приобретать оливковый отсвет. Видимо, сознание его еще не покинуло, но начало угасать: приближалась последняя минута жизни «железного» капитана, но он не показывал своих страданий даже в таком полубессознательном состоянии. Оленич напрягал свой разум, ища утешительных, ободряющих слов, но они не возникали. И Оленич, не замечая, как все шире раскрывает глаза, наблюдал за угасанием своего строгого старшего боевого товарища. Да, они не были уж очень близкими друзьями. Да, они часто сталкивались по пустякам и всерьез. Да, они всегда держали дистанцию. Но в эти минуты все это отошло куда-то и казалось мелочным, все это вдруг унесло, как ветром уносит дым. Осталось в душе Оленича только восхищение этим человеком и странная, глубоко затаенная мужская к нему любовь.
Истомин умер. Андрей закрыл ему глаза. Потом взял оружие товарища - пистолет и гранату. Поднялся и осмотрелся. И увидел вокруг себя совсем иной мир, не похожий на тот, который до сих пор окружал его. Солнце уже скатилось к горным вершинам или горы вдруг выросли и приблизились, заслонив полнеба? И свет был не светом, а отблеском белых снегов. И тепла не было от этого сияния. День умирал.
Еремеев пришел с двумя солдатами.
- Мы похороним вместе Истомина и Дороша, - сказал Оленич. - И не показывайте Жене…
И вдруг Еремеев выпрямился во весь рост - оказалось, что он довольно высокий человек, только постоянно горбился. И лицо его посуровело.
- Это как же?… Отца не показать дочери? Мы что же, каратели? Отнимаем отца у дочери?
- Он так желал.
- Мертвые не должны мешать живым…
22
Истомина нет.
Нет строгого командира, нет старшего товарища. Теперь Оленичу самому нужно принимать ответственные решения и делать все так, как делал бы Истомин. Именно так, потому что задуманная им тактика данного оборонительного боя должна быть доведена до конца, что-то изменить невозможно - слишком поздно.
Только теперь Оленич мог оценить всю самобытность и значительность этих людей - Павла Ивановича и Жени. Женя - дочь Истомина! Все время воевала рядом с ним, прошла все трудности войны, особенно тяжелые и сложные для женщин, она ни разу не обратилась к Истомину как к отцу, ни разу не выдала перед другими своего родства с ним! Какой же надо иметь характер, чтобы носить в душе любовь и нежность и никогда не выказывать своих чувств!
Истомина нет…
Как Женя перенесет утрату? Хватит ли у нее сил остаться такой же мужественной?
Женя, Женя! Как ты сейчас встретишь меня? Сумею ли я спокойно смотреть на тебя, когда между нами такая трагическая смерть?
Оленич шел следом за солдатами, которые несли тело капитана, и не слышал, что ему все время нашептывал Еремеев, да и не видел ничего вокруг. И очнулся, только когда ординарец дернул его за руку и потянул к земле, крикнув:
- Да что вы в самом деле!… Обстрел! Ложитесь!
Снаряд разорвался недалеко, где-то за кустами. На спину посыпалась земля, отсеченные осколками ветви. Приподняв голову, Еремеев, воспользовавшись моментом, произнес назидательно и даже требовательно:
- Не годится хоронить отца тайком от дочери.
- Я же сказал - воля капитана…
- Не по-людски это. Люди должны прощаться. Должны прощать друг друга.
- Что прощать? Разве тут кто-то виноват?
- Мы все виноваты друг перед другом. Только забываем, чем прегрешили.
- Мертвому наше прощение как горчичники - бессмысленно.
- Не мертвым, сынок, нужно прощение, а нам, живым. Прощая, сами очищаемся…
- Пахнет какой-то мистикой, но что-то в этом есть хорошее, людское… Погодите, я пойду вперед, е Женей поговорю.
Андрей появился в расположении медпункта и ужаснулся увиденному: раненые, в том числе и тяжело, сидели прямо на песке и траве, кое-как перевязанные. Вся масса покалеченных людей зашевелилась, обращая взор на командира. Раздались голоса:
- Почему нас не отправляют в тыл?
- Надо подождать вечера: в сумерках безопаснее эвакуировать, - ответил Оленич.
- До сумерек загноятся раны, - сказал один.
- Врачиха около нас почти не бывает - на передовой оказывает первую помощь. А там должны быть санитары, - кинул упрек второй.