Оленич вдруг умолк и задумался: ему вспомнился Кавказский фронт, трудные битвы сорок второго, смерть капитана Истомина, Женя… Но она затерялась в военной карусели и ни разу не встретилась за все послевоенные годы. Он не знал, что с ней, жива ли она и где ее искать? Да и надо ли искать ее? Этот вопрос мучил недолго, пока он не принял окончательное решение: не надо искать, ни к чему. Он инвалид. Не только потому, что лишился ноги. Не это главное. Главное состоит в том, что он годами находится на излечении в госпитале, и отсюда не выбраться. Когда-то мечтал, что будет работать и приносить пользу людям. Он не знал, чем займется, если наконец выпишется из госпиталя, но когда голова варит и есть руки, то занятие всегда можно найти. Главное, не думать о химерах - о семье, о любви.
- О чем я еще бредил? - спросил он.
- Разве припомнишь все, что ты бормотал? Довольно пространно, несвязно, а порой и бессмысленно, как во сне. То ты полз через горящее поле ржи, то звал Темляка… Это что, тот конь, который бросился к тебе в реку? Ну а потом ты штурмовал высоту сто двадцать один.
- Сопку? Странно. Люда, припомни: я ведь никогда не бредил во время приступов.
- Да, я помню. Гордей очень удивился.
- Действительно. Мне даже Колокольников примерещился…
- Он был возле тебя, разговаривал с тобой.
- Он здесь?
- Да, прилетел.
- Значит, мои дела неважнецкие.
- Не говори глупостей: все хорошо. Главное - ты вернулся.
- А где Гордей?
- На обходе. Задержался в шестидесятой. Опять майор сорвался с кровати и сильно ударился головой.
- Ладыжец? С сорок четвертого кидается в рукопашный бой. Вот кто мучается.
- Тебе-то пора привыкнуть.
- Людочка, к этому привыкнуть нельзя.
История майора Ладыжца известна всему госпиталю. Во время боев за Варшаву стрелковый батальон, где он был политруком, в пылу наступления и атаки с ходу взял мост через глубокий ров в предместьях. Для гитлеровцев потерять этот мост значило оставить несколько своих подразделений и не дать им возможности перейти ров, чтобы соединиться с основными силами. Поэтому немцы решили любым способом вернуть себе мост и подступы к нему. На обороне моста комбат оставил две роты, а сам с одной ротой пошел уничтожать оставшиеся вражеские подразделения. Опомнившийся противник хотел стремительной атакой отбить мост, но политрук Ладыжец, оставшийся с ротами, хорошо продумал оборону и никакие попытки гитлеровцев не принесли им успеха. Тогда фашисты собрали в близлежащих развалинах мирных жителей - в основном женщин и детей, - построили их впереди своих солдат и, угрожая автоматами, погнали на мост. Жутко было смотреть, как испуганные насмерть дети и женщины шли, подгоняемые штыками. Вот тогда-то Ладыжец, выскочив из окопа, бегал перед своими бойцами и кричал:
- Ребята! Не стрелять! Это же наши дети! Не стреляйте, хлопцы, ведь дети!
Но бойцы и не думали стрелять в мирных людей: все молча готовились к рукопашному бою.
В схватке майор был ранен штыком в голову. С тех пор часто в его болезненной памяти возникают дети, идущие по мосту, подталкиваемые штыками. Он видел всегда одни и те же белые, перепуганные насмерть лица мальчиков и девочек. И как только они возникают перед ним, он схватывается с кровати и кричит: «Ребята, не стрелять! Это наши детки!» И падал, разбивая в кровь лицо.
Андрей ощутил, что спина покрылась потом.
Он перепугался: а вдруг все повторится? Неужели исчезнет этот живой солнечный зайчик и придет тьма? Людмила Михайловна, наблюдавшая за Андреем, заметила, как он обессиленно отваливался на подушки, как на бледном его лице выступили капельки пота, появились признаки отчуждения. Кинулась к нему, словно пыталась защитить от нависшей над ним угрозы.
- Тебе плохо, Андрей?
- Показалось, что стою над пропастью. Но уже прошло, не беспокойся, Люда. Напоила бы ты меня чаем, да со своим сказочным клубничным вареньем! А?
- После укола. Отдохнешь немного, и я напою тебя.
Оленич взбодрился. Пропавший было солнечный зайчик снова заиграл на лице Люды. Она быстро и ловко сделала укол. Он никогда не чувствовал шприца, иглы, он ощущал только ее руки, пальцы - иногда прохладные, иногда теплые, они бывают твердыми и сухими, бывают теплыми, мягкими, нежными, ласковыми. Ее руки всегда запечатлевались на его теле, и он долго чувствовал их знакомое прикосновение. И успокоенный, убаюканный переполнявшим все его существо чувством радости и благодарности к Людмиле, он уснул кротко и крепко.
6
Евгения Павловна долго не возвращалась к столу, видимо, разговор был не праздничным и не очень веселым: доносились возбужденные возгласы хозяйки. Савелий Федорович заметно нервничал, растерянно топтался возле гостей, наполняя стаканы вином и приглашая выпить, хотя сам весь внимание - на дверь в прихожую и беспрерывно вытирал платком лицо. Обстановка становилась не только напряженной, но даже неловкой, и Кубанов решил взять в свои руки судьбу встречи. Он подозвал Эдуарда и попросил снимать гостей пока без хозяйки, а потом, когда все уляжется, можно сделать и общий снимок.
- Шеф, как вы думаете, что произошло? Вдруг сенсация?
Кубанов пожал плечами:
- Какое-нибудь несчастье в ее клинике.
- Клиника не может ее так волновать. Ведь там, наверное, ежедневно что-то происходит.
- Верно! Тебе не откажешь в сообразительности. У них сын служит в армии, может, с ним что?
- Тогда почему отец в стороне?
Кубанов удивленно посмотрел на Эдуарда:
- Тоже правильно! Тебе бы да в следователи, а?
Вдруг в прихожей загрохотал падающий телефонный аппарат. Дарченко со всех ног кинулся туда и принес на руках супругу. Она была в полуобморочном состоянии. Кубанов схватил стакан с вином и поднес к губам Евгении Павловны. Она послушно отпила два-три глотка и тихо проговорила:
- Благодарю… Но мне надо закончить разговор.
Пошатываясь, она пошла в прихожую, Дарченко было кинулся за нею, но она строго прикрикнула:
- Нет! Ты не нужен!
Савелий Федорович остановился перед захлопнувшейся дверью и в растерянности оглянулся на присутствующих. Гости вновь притихли. Лишь Кубанов не потерял самообладания и вел себя так, словно ничего не произошло. Он углубился в воспоминания:
- Женю вывести из себя могло только что-то чрезвычайное. На фронте я никогда не видел ее оробевшей или растерянной. Как и отец, капитан Истомин, она строго относилась к себе, но к раненым была полна милосердия и сострадания. В том бою, когда пропускали бронепоезд, погиб ее отец, и она стойко перенесла свое горе, ни на миг не прекращала оказывать первую помощь бойцам. Ты же видел, Савелий, да и ты, Галя, подтвердишь.
Невысокая сухонькая женщина, бывшая санинструктор в роте лейтенанта Дарченко, охотно отозвалась:
- Возле нее я ничего не боялась. Когда ее отца убил предатель…
Дарченко предостерегающе поднял руку:
- Тише, Галя, тише: Женя всегда болезненно переносит даже упоминание о том, что отец погиб от руки предателя.
Кубанов, понимающе и сочувственно посмотрев на дверь в прихожую, негромко сказал:
- Этого предателя Оленич, командир пулеметной роты, лично расстрелял. Я свидетель, при мне было.
- Все равно не надо при ней…
- Разве он не мог промахнуться? - вдруг громко спросил Эдик.
Кубанов быстро повернулся к фотографу:
- Кто?
Эдуард сконфуженно промолвил:
- Ну, этот, Оленич?
- При мне было, - твердо сказал Кубанов. - Я свидетель.
Наконец- то появилась Евгения Павловна, и все взоры обратились к ней. Она была непривычно бледна, глаза ее полны смятения. И улыбалась она так, словно после горести пришла вдруг нечаянная радость, в которую трудно верилось.
- Что приутихли, милые мои? Наливайте! Коля, налей и мне. Никогда я не пила, но сегодня налей мне полный бокал…
- Женя! - подступил к ней Савелий Федорович.
- Ты пока помолчи! - приказала она. - Помолчи… Дорогие друзья, выпьем за здоровье Андрея Петровича Оленича!