- Не беспокойся, Гордей. Мне тоже приходят примерно такие же мысли, но нам ли с тобой бояться?
- Может быть, отправить его? Он проявляет непонятный мне интерес к госпиталю. Хочет остаться на недельку-две, а я против его присутствия. И к Людмиле начал прилипать. Кичится своей оригинальностью суждений, принципов не имеет, и ему все равно, кто попадется под руку… Извини, рядом с таким и сам станешь нести похабщину.
- Не гони его. Он мне нужен.
- Для чего? - удивился Гордей.
- Для борьбы. Мне надо бороться не против своей болезни, а против враждебного мне духа. Хочу проверить себя. Борьба, чувствую, мне поможет преодолеть многие уязвимые в моем здоровье места. Пока под твоей опекой, надо все испытать.
- Ну, смотри сам. Честно говоря, мне с самого начала не понравился корреспондент. Он будто выпал из чужого гнезда.
- За меня будь спокоен: я жажду встреч с ним. А вот Люду ты напрасно примешиваешь, - Андрей нахмурился и встал с кресла. - Она умница, разберется без нашего вмешательства.
Смущенный упреком Андрея, Криницкий тоже поднялся и направился к двери, но остановился:
- За тебя-то я спокоен: ты равнодушен к Люде. А вот она, кажется, любит тебя.
- Об этом не надо, - повторил резко Оленич. - Если у нее и есть ко мне чувство, то оно развеется, я из тех, кто не приносит счастья. И вообще, об этом не будем говорить.
- Ладно. Пусть будет так. Только здесь никакая логика, никакие решения и расчеты не играют роли. Любовь сама приходит и утверждает себя в любом человеческом сердце. И уходит, когда ей заблагорассудится.
Гордей быстро вышел. Андрей остался в биллиардной. Он стоял возле стола, опираясь на кий, словно на палку, и смотрел на зеленое поле и на золотистые шары. Он слышал, как в груди гулко и часто билось сердце. Неосторожно брошенное слово оказалось заклинанием, сосуд открылся, и наружу, на волю вырвался джин, который может преобразить всю жизнь, толкнуть человека в царство обманов и волшебства. Люда любит его, Андрея? Смешно и горько.
Как быть в этой ситуации? Убегать ли от нее или кинуться ей навстречу?
Дом Криницких стал для Оленича самым родным очагом, где втроем они подолгу жили единой семьей, где им всегда было покойно и интересно. Иногда посещали театр, ходили в кино, выбирались на природу к Днестру, выезжали в недалекие горные леса, а вечерами устраивали себе праздник для души. Гордей часто пел: он любил старинные романсы и исполнял их очень трогательно, хотя немного на цыганский манер. Люда в шутку называла его «цыганским бароном». Андрей был по-настоящему счастливым, хоть и мучился, скрывая свою влюбленность.
Как же быть дальше?
В одно мгновение все изменилось: оставаться дальше в этом доме стало неловко, совестно. Ежедневно видеть Люду рядом с собой, терять над собою власть и знать, что и она любит его, но не хочет этого показать, а это всякий раз останавливает его порыв сделать шаг ей навстречу. Это мучительно. Так ведь жить нельзя, для него просто невозможно!
Машинально поднял кий, ударил по шару и промахнулся. Прицелился и снова ударил: кий зацепил шар вскользь. Руки дрожали, кий колебался, шары раскатывались в разные стороны, и ни один из них не попадал в лузу. Но все же Андрей постепенно сумел взять себя в руки и немного успокоиться. Наконец-то он забил шар! Удар был сильный, шар со щелчком влетел в лузу. Андрей выпрямился с видом победителя и… увидел в дверях Людмилу.
Она стояла на пороге и смотрела на него с улыбкой. Потом подошла к нему, посмотрела в лицо внимательно и ласково:
- Пойдем, Андрей, к Негороднему приехали земляки - односельчане. Послушаем их. Может, тебе действительно придется съездить туда к ним, на берега Черного моря, и пожить, укрепить здоровье…
Оленич так был растерян, что покорно пошел за нею следом.
Дверь в сорок восьмую палату была приоткрыта. Людмила и Андрей почти неслышно переступили порог, чтобы не мешать беседе. Но Петр Негородний, слепой и недвижимый - у него не было обеих ног и руки повреждены, - все же узнал, кто вошел.
- О, мой капитан! Молодец! - радостно воскликнул Негородний. - Я уже хотел послать за тобой… И Людмила Михайловна? Вот спасибо! Я учуял еле уловимый аромат ваших духов. Никогда в жизни мне не приходилось встречать такой аромат, и поэтому не знаю, с чем его сравнить… Ну, да вы и сами ни с кем не сравнимая, как говорит мой друг Андрей.
- Не болтай лишнего! - проговорил Оленич. - Меня предупреждал, а сам разошелся. Ошалел от радости?
- Есть такое, Андрюха! Земляки, из родного села… Дядька Федос, вечный чабан, хозяин Таврии. И Варвара… Такая девчушка росла - веселая, голенастая и горластая. А как только где гармошка заиграла - она руки в бока и пошла танцевать. Варя, сколько тебе было перед войной? Ну тогда, помнишь, когда я собрался в армию?
- Ходила в Тепломорск в шестой класс, - застеснявшись, но счастливо глядя на Петра, произнесла полная женщина с обветренным лицом. Цветной платок упал с головы на плечи, и в темных густых волосах уже просвечивали белые нити.
- Извините, товарищ полковник, - проговорил Негородний, пошевельнувшись телом, словно пытался подняться, - вас я не сразу опознал.
- Ну ясно, со мной у вас связано мало приятного, - с улыбкой отозвался подошедший Гордей. - Одни боли да страхи. Так ведь?
- Не совсем, товарищ полковник медицинской службы! Вы для нас - барометр нашей жизни. Если вы приходите в окружении врачей и сестер, то жизни, как говорится, с заячий хвост. Ну а когда вот так, как сегодня, вроде на огонек, - значит Негороднему можно подыскивать невесту. Вы не только надежда, вы - уверенность. Ваши спокойные слова проясняют мозги, а когда голова светлая, жить легко.
- Какое восхваление! - хмуро сказал Криницкий. - Такое слушать только девушке на выданье.
Людмила вмешалась в разговор и обратилась к старому чабану Федосу Ивановичу:
- Мы не помешали вашей беседе? Нам ведь так интересно увидеть людей, близких нашему Петру. Как вы там живете?
- Жить живем, да мало жуем! - сказала Варвара.
- Цыть, Варька! - прикрикнул на нее дядька Федос. - Ишь, какую вывеску цепляешь на нашу жисть! Какой сами сделали, такая она и есть. Чем ты обижена? Рази что мужика бог послал непутевого. Дак сама и виновата.
- Мужик! Тоже забота, - протянула Варвара. - Может, где лучше имеются? Ха, мужики! Штаны да бутылка.
Негородний засмеялся и восхищенно начал рассказывать:
- В Булатовке женщины ершистые да насмешливые, острые на язычок. Скажет слово, словно бритвой полоснет. А красивые!… Со всей Таврии к нам в село наезжали женихи, наскакивали красавцы - гордые да дерзкие, а наши девушки быстро их обрабатывали, словно малых детей пеленали.
Тут и дядька Федос поддакнул, погладив седую бородку и усы:
- Петро правду говорит - черти, а не бабы. Ведьмы хвостатые! Но хороши собою, истинный бог. Глянет на тебя - пропечет насквозь, отвергнет - всю жизнь будет сниться, а полюбит - на край света, в ад за тобой пойдет. Вот его, Петрова, Любка…
Старик повернулся тщедушным телом к Гордею и Андрею, глаза у него блестели гордостью:
- Ну, да вы, наверное, знаете их историю.
Варвара, чернобровая и по-селянски несколько полная, сидела разомлевшая от духоты в палате, щеки ее горели маковым цветом.
- Может, тогда парни были такие, что за ними ж в ад пойдешь, - проговорила она, играя глазами, и со вздохом приложила палец к полным розовым губам. - А что у меня был за мужик? Куражился только. Выпьет, бывало, наскочит и давай права качать, а скажешь ему одно-два соленых словца - и наповал. Валяется в ногах… Ну а жизнь у нас налаживается. Вот хотим пригласить Петра домой - прокормим, приютим и обогреем. Я доярка, так обязуюсь давать ему молоко от лучшей коровы - Красавки. Жирность четыре процента! Враз поставим на ноги.
Дядька Федос даже заерзал на стуле:
- Хвалю! Тут ты, Варвара, в самую точку! Стыдно нам, булатовцам, что наш солдат, пострадавший на войне, находится в чужих краях, а не дома. Пора тебе, Петро, возвращаться. Как на это посмотрят доктора, а?
Защемило, видно, в душе Негороднего, зацепило само» больное, самое чувствительное в солдатской душе - мечту и думы о родном доме, о близких людях, о земле. Об этих потаенных думах никакими словами не расскажешь, потому как здесь всякий понимает, что уже никогда не вернется домой, но этой мысли не допускает в душу, ибо тогда погаснет светильник жизни, свет которого поддерживается с таким трудом. Все заметили, как бледность разлилась до его лицу, как ему трудно было сдерживать волнение, а еще труднее - говорить. Но он все же сказал: