В одну из таких минут хотел было воспользоваться приглашением Мирославы и вместе с Виктором поехать в горы на несколько дней, отрешиться от всего, что здесь окружает его, и там, в горах, в одиночестве, спокойно обдумать все. Но поездка все не удавалась: то Виктор ходил в военкомат на занятия, то Мирослава уезжала куда-нибудь. Но однажды он решительно собрался в лес на прогулку. Люда спросила:
- У меня отгул. Возьмешь с собой?
- Если тебе доставит удовольствие плестись рядом со мной…
- Андрей! - с обидой в голосе воскликнула Люда. - Ты что городишь? Неужели ничего не понимаешь? Или ты теперь позволяешь себе криводушие? Обидеть меня хочешь? Так трудно стало с тобой…
- Вот видишь! А ведь мы заговорили только о прогулке… Не обижайся, Люда. Я сам не знаю, что говорю! Конечно, пойдем!
И они ушли к Днестру, они бродили долго лесом и радовались теплу и зелени, радовались чистым голубым небесам, словно видели это диво впервые в жизни, восторгались белыми, стерильными облаками. Даже скромные лесные цветы им казались яркими, сказочными. Андрей обронил фразу:
- Странно! Как будто я никогда не бывал в лесу! Меня все здесь поражает!
Люда насобирала небольшой букетик и присела на травянистой, освещенной солнцем лужайке:
- Ты, наверное, здорово устал? Это самый большой твой поход.
- Да.
- Садись, отдохнем.
Андрей опустился на траву рядом с Людой. Было очень тихо - ни птиц, ни листвы не слышно. Кажется, попали в такую глухомань, где вообще не существует звуков. И все же почему-то было торжественно: Андрей невольно прислушивался к себе, потому что с ним творилось что-то совсем необычное. Сердце билось празднично, мышцы напрягались в сладкой истоме. Люда сидела побледневшая и покусывала губы. Она глубоко дышала, и тонкие ноздри вздрагивали при вздохе. Ее глаза скользили по всему и, кажется, ничего не замечали. Он никогда не видел таких глаз у нее! Да и вся она показалась совсем иной, не похожей на ту повседневную Люду, женщину, которая восхищала его и которую он втайне любил, и какой привык видеть в палатах, в процедурной или в домашней обстановке. «Она тоже изменилась за эти дни», - думал он, искоса поглядывая на Люду. Ему подумалось на миг, что они убежали от того мира, в котором до сих пор жили, убежали далеко и насовсем, и теперь начнется что-то новое и непознанное.
- Тебе не кажется, что мы далеко зашли? - вдруг спросил он.
- Да? - удивилась она, явно не понимая вопроса да, наверное, и еле улавливая смысл его слов. - Зато здесь такие необыкновенные цветы!
- А ты знаешь, что это за цветы?
Люда не ответила, она легла на траву спиной и, приложив цветы к губам, закрыла глаза.
- Не знаю. Они ласковые и нежные. Люди никогда не бывают такими нежными.
- Барвин-зелье… Здесь его называют барвинок, барвинок свадебный. На свадьбы из них вяжут гирлянды… А знаешь, что в народе связывают с этим цветком? Верность. Горячую любовь. Существует даже поверье: если хочешь пробудить у кого-то любовь к себе, нужно дать ему съесть этот цвет и зеленые листочки барвинка-крещатого. Конечно, и самому съесть.
Он говорил тихо, полушепотом и в то же время слышал ее дыхание, запах ее тела, ее волос, чувствовал, как эта лежащая на солнечной траве женщина покоряет его волю, тянет к себе, и он не мог сопротивляться ее зову. Вот она торопливо схватила губами зеленые листочки и начала жевать - быстро, нервно. Вдруг полураскрытыми губами произнесла:
- Ешь и ты, Андрюша, бери…
Но вот она перестала жевать зелень, на миг лицо, кажется, окаменело. Он никак не мог понять этой перемены и, чтобы как-то развеять ее, стал восторгаться красотами природы:
- Почему в природе все и всегда прекрасно и празднично? И даже наша маленькая лужайка мне видится сказочной, где происходят невиданные чудеса. И ты здесь, словно лесная фея…
- Лесные феи бывают блондинками, - проговорила она.
- Это блондинки - феи вообще, а ты - фея для меня.
Она все так же лежала кверху лицом, и глаза ее все так же были прикрыты веками. Вот она протянула руку, нашла его руку, взяла пальцы в свою влажную ладошку и сжала. Грудь ее вздымалась часто, а он смотрел и не мог отвести глаз от ее беспомощных губ с прилипшими листочками барвинка.
«Да что же это делает с нами жизнь! Зачем мне еще такие испытания? Неужели у меня нет права любить эту женщину? Тогда зачем все это - и лечение, и стремление к здоровью и к какой-то новой мирной жизни? Почему же я сижу рядом с изнемогающей от любви милой, дорогой, мучительно любимой женщиной и не могу сказать ей о своем чувстве? Разве я виноват, что война сделала меня калекой, что судьба свела нас и наградила любовью и грезами о счастье?» - думал Оленич, боясь пошевелиться, не решаясь отнять руку и боясь проявить хоть малейшую нежность к ней.
Людмила, видимо, чувствовала, о чем он думает, она словно застыла на какое-то мгновение, и даже на лице проступила бледность. Две изумрудные слезинки выкатились из-под ее густых ресниц. Эти две сверкающие жемчужинки оказались сильнее рассуждений его здравого ума, выдержки и нерешительности: он вдруг склонился над женщиной, поднял дрожащими руками ее голову, целуя губы и щеки, шептал:
- Людочка! Дорогая моя женщина! Что я? Ничто перед тобой… Прости меня! Может быть, великий грех то, что я ношу в себе. Но нет сил больше таиться: я люблю тебя!
- Милый, милый Андрюша! О чем ты говоришь? Да пойми, - всхлипывая и прижимая его к себе, говорила она, - я жить без тебя не могу! Не могу!
И он потерял над собой контроль…
18
Взволнованный Виктор сообщил Андрею, что в военкомате ему предложили поступить в военное ракетное училище. И не надо было спрашивать, согласится ли он: все было написано на его восторженном лице. И так выходило, что в одно время уезжали Андрей и его приемный Сын. Гордей и Люда устроили проводы и поэтому на вечер пригласили девушек из медучилища - Галю и Мирославу, хотели оставить и земляков Негороднего, но они очень спешили домой - там работы невпроворот. О вечере Люда сообщила Андрею. Он, конечно, был против пышных церемоний, но смирился лишь потому, что проводы относились прежде всего к Виктору. Пригласили и фотокорреспондента Эдика. Но должен был прибыть еще один гость. Криницкому позвонил из редакции московского журнала Николай Григорьевич Кубанов и сказал, что с Андреем Оленичем они фронтовые друзья, однополчане, но потерялись на войне. Случайно узнав, что Андрей жив, сразу же послал фотокорреспондента, а теперь и сам выезжает в госпиталь. Гордей решил приберечь эту новость и поделился ею только с Людой.
Была суббота. Андрей собрался в парк на прогулку. Он спросил Людмилу, сможет ли она пойти с ним? У нее была важная и срочная работа, но пообещала прийти в парк через полчаса.
Уже почти около парка Оленича догнал Эдик. Фотокорреспондент был весел, в приподнятом настроении, не казался таким пройдохой и нахалом, как при первой встрече. Поздоровался, пошел рядом:
- На вокзал? - спросил он.
- Нет. В парк.
- А я - встречать шефа. Приехал для контроля: проверять, чем я занимаюсь. Разве я могу уехать отсюда, не побывав у вас на вечере? Тем более, что Людмила Михайловна в последнее время заинтересовалась мною. Черт возьми, какая женщина! Вы, капитан, тоже попали под ее чары? Да, от нее с ума сойдешь, стоит ей пройти мимо! Вы не обижайтесь, капитан, на мои слова: красота никому не может принадлежать, все принадлежит ей самой. Правильно я говорю?
- А что? Пожалуй…
- Ну, пока! Побежал к шефу в объятия.
Громоздкая фигура Эдика скрылась за деревьями, а где-то еще дальше гудела станция и слышалось громыхание подходящего поезда. Оленич присел на скамейку и откинулся на спинку, подставив лицо солнцу. День клонился к вечеру, от узенькой речушки тянуло прохладой.
Наконец в конце аллеи показалась Люда. Андрей пошел ей навстречу, взял под руку и, увлекая в глубь парка, стал говорить о своем счастье, что она его самая дорогая и самая любимая женщина на свете, его единственная судьба.