Дойдя до перекрестка, он остановился, чтобы сориентироваться. Поперечная улица оживлена, пошел по ней, угадав, что это центральная. Так оно и оказалось: сначала увидел магазин, рядом с ним - чайную, пройдя дальше, заметил на простой хате вывеску - «Сельская библиотека». Рядом был сельский Совет. И вдруг он остановился, пораженный открывшейся картиной: между сельсоветским домиком и большим зданием клуба открывалась площадь. Посредине ее возвышался памятник погибшим на войне булатовцам. Высокий, четырехгранный из белого камня обелиск, на каждой грани которого высечены имена погибших на войне. Фамилии повторяются много раз. Кравченко высечено более двадцати раз, Коваленко - семнадцать, а Петренко и вовсе много - сорок три раза. И вдруг Оленич вздрогнул, наткнувшись на фамилию Крыж. Он не сразу поверил сам себе, прочитал раз, второй, третий, потом подумал: «Крыж? Кто таков? Странно, не такая уж распространенная фамилия, а мне уже встречается за последнее время дважды и в разных местах: тогда по телефону чей-то голос назвал эту фамилию, теперь она на обелиске…»
Андрей стоял, глубоко задумавшись. Снова вспомнился тот страшный бой на Шалушке, та нелепая гибель Истомина, и встал перед глазами тот предатель. Ведь и его фамилия была - Крыж.
Оленич же расстрелял его! Неужели воскрес после той пистолетной пули? Андрей ведь своими глазами видел, как падал с окровавленным лицом предатель. От такого попадания не выживают…
Послышался шум мотоцикла, Оленич оглянулся: Роман. Андрей нахмурился и, когда парень подошел к нему, сказал с укором:
- Здесь святое место, юноша. К нему следует подходить своими ногами и бесшумно. И разговаривать надо шепотом.
Роман понял капитана, покраснел, но ничего не сказал в свое оправдание. Оленич искоса взглянул на пристыженного юношу, спросил, как бы давая понять, что замечание его товарищеское:
- Ты всех знаешь, кто тут обозначен? Кто такой Крыж?
- О нем только вчера узнал: это брат одинокой старухи Проновой. Ее муж, красный командир, как она говорит, был расстрелян фашистами - он раненый попал к ним. А о брате она и говорить не хочет.
- Почему? - живо поинтересовался Оленич.
- Не знаю. Не сказала. Да он, собственно, и не из нашего села. Вроде был заготовителем кож, проживал перед самой войной здесь. Отсюда и на фронт ушел.
- Он что, убит? Погиб? Есть у нее похоронка?
- Не знаю.
В это время со стороны чайной послышался шум: что-то кричал, ругался с кем-то, видимо, пьяный. Напротив чайной в тени деревьев виднелся небольшой деревянный, покрашенный в зеленый цвет ларек с вывеской: «Вино». Возле него толпилось несколько мужиков. Оленич увидел, как посреди дороги пятился согбенный, уже в летах человек, а на него кричал могучий детина в матросской форме, размахивая неестественно короткими руками.
- Опять Латов куролесит. Напал снова на дядьку Гаврилу. Это Гаврила Федосович, сын хозяина вашего дома.
- Чего он разошелся, Латов?
- Как напьется, так и скандалит. А уж если встретит кого, кто при немцах оставался дома да еще и работал, или увидит побывавшего в плену - тогда становится лютым, кидается в драку. Вот дядьке Гавриле проходу не дает, хоть любил его сестру Оксану.
- Подробнее можешь рассказать о нем?
Они отошли от памятника, сели на скамейку в тени огромных ясеней, и Роман выложил Оленичу все, что знал и слышал о Борисе Латове - о его любви к Оксане, о его службе на флоте, о том, что в бою за Керчь нес знамя и ему оторвало кисти рук, о том, что родителей у Латова не было - вся семья и родственники умерли от голода в тридцать третьем, он один выжил, потому что родился сильным. Вернувшись калекой, долго жил один, пока не пристал к вдове Насте на квартиру, да так и остался. У Настасьи было двое детишек, теперь уже повырастали и разъехались. Но у них есть девочка лет пятнадцати - Оксана, названная в честь Оксаны Чибис, расстрелянной карателями в первое утро сорок третьего года. И до сих пор он любит ту убитую девушку, и Настасья не ревнует его, прощает, понимает его горе и его душевное одиночество. Но человек он очень принципиальный и верит, что тот, кто был под немцем или в плену, виноват в его горькой судьбе.
Пока Роман рассказывал, Латов, стоя на пути Гаврилы Чибиса, не давал ему возможности пройти и выкрикивал ругательства, оскорблял как мог, словно получал удовольствие от того, что вот так безнаказанно может унизить, обидеть человека. Оленич хоть и не мог спокойно сидеть и наблюдать со стороны такое, но понимал, что, вмешайся, сделает еще хуже - доведет дело до драки.
- Чего буйствуешь, Борис? - спокойно увещевал разъяренного матроса Чибис. - Мало выпил? Могу поставить стаканчик. Ларек работает…
- Захлебнись ты своим вином! - Латов выпучил глаза и грозно надвигался на тщедушного Гаврилу. - Чтобы я выпил из твоих рук?!
- Глупец ты, Борис! Не можешь уже по-человечески разговаривать.
- Я - глупец? А ты, значит, мудрец? Да? Я глупец, что по скалам лез под снаряды гитлеровцев, а ты, умник, в это время вылеживался в немецких перинах!
- А что, Гаврила Федосович действительно был в плену? В Германии?
- Да, был. Но об этой истории никто ничего не знает. Известно, что был ранен, угнан в Германию на работу, проверен, ему установлена инвалидность второй группы.
- Послушай, а давай выручим Гаврилу Федосовича?
- Как?
- Садись на мотоцикл, подъезжай и забери его, скажи, что председатель вызывает.
Роман кинулся к мотоциклу, мгновенно завел его, подкатил почти вплотную к Гавриле Федосовичу:
- Дядя Гаврила! Вас председатель кличет. Садитесь, подвезу.
Чибис тоже, видно, сразу понял, что к чему, сел сзади Романа. Мотоцикл рванулся с места, обдав Латова дымом, и помчался по улице, но не в сторону конторы колхоза, а к дому Чибиса. Латов понял, что его ловко провели, воздел кверху культи рук, грозно помахал ими, а потом, опустив их, громко захохотал.
5
Феноген Крыж несколько раз собирался поехать в Тепломорск, пробраться на Лихие острова и забрать спрятанные под камнями награбленные сокровища. Но не имея никаких сведений ни о Дремлюге, ни об Олениче, он всякий раз, объятый страхом перед возможностью разоблачения и расплаты, откладывал поездку до более благоприятного момента. Ждал, что вот-вот все сложится к лучшему и тогда он совершит молниеносный налет. И в то же время ясно осознавал: надо самому создать благоприятные обстоятельства. Главное, убрать Дремлюгу с его фотоматериалами, которые грознее всех обвинений на свете. Все свидетели могут лгать, а фотодокумент - нет.
Лучшим помощником в этом деле мог бы стать Эдуард. Ему ничего не стоит зайти к бывшему фотографу и поинтересоваться, нет ли чего о стахановцах, об ударниках довоенного времени. Журнал мог интересоваться такими документами, ну и так далее. Но Эдик после случая в городском парке с Виктором Калинкой здорово перепутался и как-то отошел от отца, остыл его интерес к богатству. Долго ломал голову старый Крыж, но никак не мог понять, что произошло с парнем? Может, он оказался трусом еще более жалким, чем сам отец?
Чего только ни думал старик о своем непослушном, упрямом сынке! Как ни проклинал его, а в глубине души надеялся, что Эдик еще придет и поклонится и станет помощью и утешением. Но Крыж, преступник всем своим существом, преступник до такой степени, что самые страшные злодеяния не считал преступлением ни в малейшей степени, был убежден, что каждый сильный человек не должен щадить слабого - закон природы. Его, этот закон, никто не отменял и никогда не сможет отменить - на нем держится жизнь. Иначе она загниет и погибнет. Именно поэтому он думал, что Эдик мог испугаться чего-то другого, а не пущенной мальчишке крови. На самом же деле Эдуард в момент нападения Богдана на Калинку подумал, что удар ножа назначался в его, Эдикову, спину, что отец решил избавиться от лишнего свидетеля, которому невольно признался, кто и что он такое - старый мрачный Крыж! Отец не знал истинной причины испуга сына и поэтому выжидал, надеясь, что тот опомнится, на досуге обдумает все и согласится помочь.