- Ну а все же, какова твоя цель?
Оленич даже засмеялся от настырности старого морского волка:
- Я ищу такое, что объединило бы нас и чтобы мы могли стать полезными. Разве этого мало? Мы ведь люди! Советские люди. Есть среди нас партийцы. Разве мы, с потерей руки или ноги, потеряли разум, совесть, душу? Но как мы живем? Неужели не обидно, что вот собрались, а у нас обид больше, чем радостей. А мы же победили в такой страшной войне! Где же наши радости? Неужели нас списали? Или мы сами себя посчитали выброшенными за борт? Да, я не могу сесть за руль трактора. Да, вы не сможете ходить по полям или там, скажем, копаться на колхозном огороде… Да, Яким Поричный не сможет класть стену дома или крыть крышу… Но у нас есть много возможностей быть полезными. Вот скажите, разве мы не можем внести свою лепту в воспитание молодого поколения? Кто из вас выступал в школе, рассказывал о своем участии в боях? А скажите, не могли бы мы заняться поисками пропавших без вести односельчан? Да если захотим, то найдем себе работу и более конкретную: народный контроль, помогать сельсовету навести порядок в селе. Мало ли чего можно сделать, чтобы люди сказали спасибо. Вы посмотрите, народ становится все равнодушнее ко всему на свете, ко всей жизни. Неужели мы не сможем разбудить людские души? Это было бы великой помощью нашей партии.
Многое хотелось бы сказать, но он понимал, что если слишком много слов, то уменьшается их воздействие. Он заметил, что люди прислушались к его словам, даже дотошный Орищенко задумался. Когда умолк Оленич, он сказал:
- Значит, как я понял: каждый должен иметь свою платформу, полезную обществу.
- Вы совершенно правильно поняли! - обрадовался Оленич, он даже сам не смог додуматься до такой концентрированной мысли.
- Да и кто нам поможет, если мы сами не начнем помогать друг другу? - спросил Денис Гречаный. - И насчет подрастающего поколения правильно сказал Оленич.
- Всего, конечно, здесь не перечислишь. Но главное для нас - вырастить себе замену. Вы посмотрите, кого посылаем в армию? Наша армия вооружена первоклассной сложнейшей техникой - ракетами, реактивными самолетами, атомными кораблями. А что могут наши призывники? Да ничего. Даже среднее образование получают не все. Вот вам и задача! Кто-то должен думать о защитниках Родины… Или такое щекотливое дело. Стоит у нас обелиск с именами погибших. В селе живет командирская вдова Пронова. Почему же нет его фамилии на обелиске? Кто из вас поинтересовался, а?
- Сама виновата: молчит, - обронил кто-то.
- Может, она говорила, да никто ее слушать не захотел?
В разговор вмешался Борис Латов:
- Все, что мы здесь говорим, - Магарову до лампочки! Так что заткнитесь вы со своими благими намерениями. Как он скажет, так и будет. Даст - будем иметь. Выделит транспорт - поедем. Построит больницу - будут нас лечить. И все другое также зависит от его верхней губы.
- Значит, надо идти к нему! - решил Оленич. - Побеседовать всегда полезно. Согласны?
14
Старая Прониха стояла на пороге хаты и молча наблюдала, как землеустроитель Дмитрий Шевчик, хмурясь, замерял ее подворье, огород, что-то записал в тетрадь, потом вытащил из сумки несколько свежевыстроганных колышков и позабивал их посредине огорода. Затем объяснил хозяйке:
- Такое решение Магарова, Евдокия Сергеевна: половину огорода отрезаем. Ваша делянка - до колышков, дальше - колхозное.
Он пошел было к воротам, но обернулся и развел руками:
- Я-то считаю, что это несправедливо!
Женщина никак не отозвалась, стояла в оцепенении: она еще не могла сообразить, что же произошло? За какую вину отрезали у нее огород? И как она дальше будет жить? И так еле хватало картошки да овощей до нового урожая. Но самое страшное - лишиться той радости, которую приносили ей хлопоты по хозяйству и огороду.
Она вошла в дом, села на лавку и долго сидела склонив голову. Потом подошла к кровати, над которой на коврике, прибитом к стене, висела увеличенная уже после войны фотография мужа - Ивана Пронова.
- Тебе и горя мало, - стала ему жаловаться, - не заступишься, не защитишь. Слова не скажешь. Утешение ты мое бессловесное! Другие из могил повыходили, черт-те откуда повыпрыгивали, чтобы улечься в братскую могилу и оставить фамилию на памятнике. А ты жил незаметно и погиб в безвестности. И никакого следа не осталось от твоей жизни… Несправедливость людская - темная ночь…
Встала на кровать коленями, краешком вышитого рушничка, обрамлявшего рамку с карточкой, вытерла стекло. Вздохнула, слезла с кровати, подошла к окну и увидела несколько колышков на огороде. Голос задрожал:
- Наверное, излишек признали… Глупые люди! Излишней земли не бывает. Она не может быть лишней! Эх, Иван, Иван! Почему ты не разрешил рассказать правду о тебе, о нас с тобой? - снова повернулась к портрету. - Ты говорил, пока твои командиры не откроют правду, люди не поверят. А как мне молчать? Вон какой памятник погибшим… Каждого имя там, а тебя вроде и не было никогда на земле… Как мне молчать? Хоть бы в тени того памятника дали бы тебе место. Некуда мне голову преклонить… Одно дело - всем, а другое - тебе, моему соколику ясному… Не буду молчать! Сил моих нет! Смерть подходит, а я тебя еще не открыла людям!
Накинула на голову темный платок и вышла из хаты. Она шла по широкой тихой улице, не торопясь и не горбясь, и смотрела зорко вперед, точно видела цель и к ней устремилась. В селе привыкли к тому, что она по улицам пробегала, сгорбившись и не глядя по сторонам, и люди так и говорили: «Прониха прошмыгнула!», а кое-кто даже ведьмой ее называл, ею пугали детей. Да и взрослые не только недолюбливали ее, но и побаивались: в ее стремительной походке всегда было что-то тревожащее, беспокойное. Она и сама замечала, что за нею следят, не было исключением и это ее появление на центральной улице, куда она заглядывала редко - только в магазин да в клуб, где убирала. Шла и думала: «Забили колья в мою душу! Ишь, Шевчик считает, что несправедливо! А ты бы пошел к Магарову да ему сказал, а не мне!»
И вдруг она остановилась, пораженная и испуганная: из за угла со стороны сельсовета выходила цепочка инвалидов. Впереди шел в офицерском кителе человек без ноги, он шел, опираясь на костыли. На его груди сверкали медали и орден Красной Звезды. А за ним, постукивая палочкой о дорогу, шел Савва Затишный в черных очках, и рядом с ним - мощная фигура Бориса Латова! Это невиданное зрелище: Борис идет смирно в ряду с калеками войны! Потом она увидела Устина Орищенко, Гречаного, Поричного. Шла в ряду со всеми и Ольга Коровай. А в конце шествия тарахтела мотоколяска Тимофея Потурнака. И все при орденах, и все приодеты в чистое. В чистое, но не новое - в старое и выношенное, и от этого было еще горше смотреть на эту жалкую кучку людей.
Пронова схватилась костлявыми руками за седую взлохмаченную голову и закричала. Ее крик был криком отчаяния и беды и, казалось, пронесся словно черный столб смерча через все село. И как только эхо ее крика закатилось куда-то в степь, так послышался стук протезов и стук костылей, слабый перезвон металла наград, покашливание да трудное дыхание идущих по пыльной сельской улице. Жуткая процессия двигалась медленно, и было такое впечатление, что идут люди в своем последнем параде. Кто в селе не знал их, инвалидов, каждого в отдельности? Наверное, знали все. А вот вместе их еще не видели. И поэтому от двора ко двору понеслось-полетело: инвалиды идут! И этот возглас возвращал память людей в прошлое, когда кончилась война и все ждали своих воинов - кого из действующей армии, кого из госпиталя, кого из плена. Слова «Инвалиды идут!» звучали с потрясающей силой. И как прохладный ветер с моря остужает разгоряченное тело и наполняет свежестью дыхание, так и это событие пронеслось очистительным, вызывающим милосердие ветром. Настежь раскрывались окна и двери, народ выходил на улицу. Женщины стояли, пригорюнившись и подперев пальцами щеки, а дети бежали следом за вереницей старых воинов, убеленных сединами и украшенных блеском наград. Мальчишкам особенно было интересно: ведь они раньше не видели орденов и медалей у дедов их села. И никто в селе вовсе даже не предполагал, что у того же матроса Бориса Латова может быть три ордена и пять медалей!