- Ты ранен?
- Да. Быстрей перевяжи, Докия. Надо уходить…
И она вытащила из печи чугун с горячей водой, промыла раны, нашла чудом уцелевший йод, обработала рану. Хотела позвать Софью, но Иван запретил. Сама перевязала. Потом накормила, напоила чаем.
- Мне нужен конь.
- Но скоро день! Ты не проедешь и пяти верст. Поспи, наберись хоть немного сил, а я что-нибудь придумаю.
Иван настолько был бессилен, что уже не мог даже отвечать. Она его поместила в чулане за большим кованым сундуком - приданым Евдокии. А сама, соблюдая осторожность, побывала у Софьи, выпросила немного бинтов и флакончик йода. Вечером перегнала свою лодку к Лихим островам, рассчитывая дотащить туда Ивана, а оттуда на лодке вместе с ним выйти в море и уйти куда-нибудь в более глухое место.
Но к ночи ему стало еще хуже. Он был в полубреду и все повторял, что ему нужно доложить о гибели отряда.
- Все-таки я его дотащила до того места, где спрятала лодку. В последнюю минуту, когда уже надо было погружаться, он вдруг пришел в сознание и сказал, что лодка не нужна, ему необходимо немного полежать, чтобы окрепнуть и чтобы утихла боль. Полежав немного, начал рассказывать, что с ним произошло. Его с двумя бойцами - радистом и минером - с самолета сбросили в песчаных пустырях. Но в тумане летчик плохо рассчитал, и группа оказалась ближе к немцам, чем к партизанам.
Когда он все рассказал, то спокойно проговорил: «А теперь, милая Докия, пора прощаться. Спасибо за помощь. Я всегда любил тебя. И спасибо тебе за твою ласку и любовь. Прощай». Я в крик, я - просить, умолять, но он умер… И там же я его и похоронила. Выкопала яму, положила и засыпала землей. Потом множество раз я приходила к нему и все строила ему памятник - от себя. Таскала камни и обкладывала могилу. И вот каждый раз, когда праздник или когда свободная минута, иду сюда. Единственное место для утешения… Изолью все свои горести ему, выплачусь - и иду домой. Вот какая история с моим Иваном…
- Почему же вы никому об этом не рассказали, Евдокия Сергеевна?
Она вздохнула, покачала седой головой:
- Кто бы поверил мне? Сказали бы - дезертир твой Иван. Поди докажи!
- Все равно людям надо было рассказать: одни поверили бы, а другие, может, и сомневались бы… Но правду знали бы!
- Похоронки не было… А вот на Феногена была похоронка. Неужели без похоронки Иван не имеет права на память?
- Имеет! - Оленич подумал, что надо бы разыскать командиров Ивана. Может быть, что осталось от Пронова у его жены?
- Карточка есть. А еще он записку оставил…
- Где она?
- В патроне. Он так сказал: заложи в патрон и спрячь. Ты не успеешь передать, кто-то найдет, передаст…
- Вы покажете мне?
- Заходи, солдат. Тебе, конечно, дам почитать.
Она поднялась, отряхнулась, как старая взлохмаченная птица, хотела было идти, да вдруг наклонилась и шепотом сказала:
- Говорят, что Феноген живой. А? Григорий Корпушный в порту видел совсем недавно…
И она быстро пошла узенькой тропинкой через луг в направлении села. А Оленич с Романом сидели и смотрели ей вслед. Парень был просто ошеломлен услышанным: сколько живут в одном селе, а не знают, что произошло однажды осенью во время войны в их селе.
20
Наконец- то Оленичу удалось поговорить с Григорием Корпушным, мужем Варвары. Встретил на улице трезвого, попросил зайти. Григорий явился немного смущенный и даже вроде оробевший. Но он просто растерялся, когда капитан заговорил об Иване Пронове.
- Видишь ли, Григорий, какое тут деликатное дело… Можно сказать, ответственное. Ты был в дружбе с Иваном Проновым?
- Да, он был для меня учителем. Жизни учил.
- А знаешь его судьбу?
- Нет, мне ничего о нем неизвестно. Погиб и все.
- А как? Где? Почему?
- Ходили слухи, будто бы видели его здесь при немцах…
- Верно. Тяжело ранили его недалеко отсюда, в песках. А похоронен здесь.
- Как? Почему же никому об этом неизвестно?
- Откуда мне знать? Да ты ведь забыл того человека. И Петра Негороднего забыл. Каким же ты был солдатом, что забыл свой долг перед погибшими на фронте?
- Виноват я. Виноват по всем швам, капитан. Подскажи, что я должен сделать для памяти Ивана?
- Это стоящие слова. Давай найдем машину и поедем в соседний район, разузнаем кое-что о гибели партизанского отряда и парашютистов-разведчиков. Слыхал о них?
- Да так… Кое-что рассказывали.
- Где бы нам взять машину? Поедешь со мной за шофера? Ты ведь, говорят, первоклассным водителем был.
- Было дело… У нашего механика есть машина. Я поговорю с ним, мы же кумовья. Думаю, не откажет.
- Хорошо было бы завтра и выехать. За день управились бы.
Григорий сдержал слово, выпросил машину, и они поехали. До соседнего райцентра - шестьдесят километров, и через полтора часа уже были в районном архиве и городском музее, но документов о парашютистах не оказалось. Даже о партизанском отряде имени Фрунзе достоверных сведений было слишком мало. Но заведующий музеем подсказал Оленичу, что парашютистов убили возле села Пустошь.
Пустошь - степное село, расположено на равнинной полупустынной местности. В селе работала бригада чайковского колхоза. Бригадира Артема Загладного они нашли на бригадном дворе, в маленькой конторке, где сидели учетчик да агроном. Бригадир - фронтовик, и поэтому, узнав, кто такой Оленич и зачем приехал, охотно взялся помочь.
- О парашютистах люди знают, но рассказывают по-разному. Дети позаписывали много рассказов о партизанском отряде и о парашютистах, но фамилию Пронова я не помню.
- Никого из очевидцев не осталось?
- Да есть одна старуха, - проговорил нерешительно Артем, но потом поднялся и решительно сказал: - Пойдемте к ней. Я хоть и не доверяю памяти престарелых людей, но послушать ее не грех.
Старая женщина подслеповато смотрела на гостей, стоя на пороге хаты, потом узнала бригадира:
- Может, постояльцев привел?
- Да нет, Лукьяновна: в гости к вам зашли. Примете?
- В гости? Ну, ты же знаешь, что самогона не гоню. Или вы с казенкой пришли? Садитесь к столу: я пирожков с горохом напекла. И квас еще есть.
Но Артем спешил: у бригадира всегда дел по завязку, и ему некогда было рассиживаться за столом. Но все же пирожок взял.
- Люди интересуются, как погибли парашютисты. Вы помните то утро, когда тут стрельба стояла?
- А как же, видела все, пока туман не подступил. Да лучше бы и не видели мои глаза!… Вот здесь, у окна, я сидела. Уже рассвело, был виден весь выгон до самого леса…
Оленич подошел к окну, потом к другому. Рядом, метрах в пятидесяти, громоздилась куча мусора, виднелись какие-то руины, поросшие мощной лебедой да крапивой, дальше тянулся луг, или, как назвала старуха, выгон, а вдали виднелась низкая редкая лесополоса.
- А это что за развалины? - спросил он хозяйку.
- Да ведь это сгорело гадючье гнездо, - сказала она равнодушно.
Артем разъяснил:
- Стоял на том месте дом немецкого холуя Перечмыха. Во время оккупации лютовали его сыновья, помогали карателю Хензелю. Старый Перечмых держал в страхе село, старуха ненавидела всех в округе, два сына служили полицаями. Один убежал с немцами, другого убили здесь.
- Не ко мне постучали парашютисты в окно, а к кулаку, - проговорила старуха. - Деваться-то им некуда было, сбросили их на рассвете, когда начал подниматься туман. Метнулись они туда-сюда - пусто, ни куста и ни ямки. Пришлось к селу идти. И я видела, как они направились к кулацкой хате, как старик вышел и повел их в дом, как через минуту старуха побежала к сыновьям, которые дежурили в полиции. Вскорости примчались на машинах и мотоциклах каратели…