Это вопрос о присущей человеку роли, о его естестве, природе, о том что является его сутью. Этот вопрос меня все время волновал, и я силился понять, найти ответ. И тут возникал новый вопрос: как зло овладевает людьми, их волей, заставляя их совершать не свойственные природе добра поступки?
И когда сейчас я проверяю свою жизнь, почему я остался жив в плену, то я понимаю: это благодаря отступлениям какого-то солдата, офицера от инструкций фашизма, от законов фашизма, с риском для их жизни. Тот же Мен-цель, который приходил в шесть часов утра, до построения, и забирал нас к себе, чтобы спасти от угона в Германию; и он же взял, чтобы сохранить, мои рисунки, понимая, что может ответить жизнью перед законами, которые строжайше запрещали подобное. Так же швестер Лизабет старалась сделать все, что могла, чтобы мы выжили. В этом огненном аду она старалась как бы приложить холодное, чтобы остудить пылающее тело, чтобы облегчить страдание. А Шульц! После моей стычки с гестаповцем и допроса не принял мер никаких к наказанию, хотя мог поплатиться сам.
До сих пор меня поражает тот штрих, тот маленький эпизод с коробочкой спичек, которые мне сунул немец и которые спасли нам жизнь на переправе, когда нас заставили всю ночь простоять на коленях в песке с ледяной водой, а мы благодаря поступку этого немца смогли жечь по странице книги, что согревало нас, и мы не замерзли насмерть, как сотни вокруг нас.
И так каждый поступок имел последствия — мог помочь остаться живым или стать мертвым. Так что уже тогда для меня стало ясно, что каждый солдат, каждый человек армии зла тоже мог, несмотря на все законы, остаться человеком или превратиться в зверя. Не только черная армия и белая, армии добра и зла, но и каждый человек отвечает за свою совесть и за свои поступки и не может передать свои грехи. Тут речь идет не только о Гитлере, но и о Сталине. В эти страшные периоды все-таки ответственность лежит на каждом, нельзя прикрываться, что ты исполнял чужую волю. Это давно меня мучило, как сложна жизнь и как мы отвечаем за все, как даже в вихре войны, в таком столкновении сил — каждый человек отвечает за свою совесть.
Такой простой пример. Мне давали еду за портрет. Это можно расценивать с одной стороны: человеку хотелось иметь портрет. Но есть и другая сторона поступка: этот человек становился источником и моей жизни, на современном языке: давал мне шанс выжить. Наверное, если я выжил, таких людей я встретил больше, чем других. В этом и есть мое везение.
Как тот поляк-переводчик, который в пересыльном лагере нам портреты носил. И он же преподал мне урок на всю жизнь. К Лизабет и Шульцу я попал после этого поляка, когда уже понимал, что ни перед врагом, ни перед своими я не должен быть двоедушным, сомневающимся. Все, что меня мучило в деятельности вождя в моей стране, что заставляло в атаке не кричать «За Сталина», но только «За Родину!», — все это не имело права внутри меня поднимать голову и туманить ясность цели, ясность задач борьбы. Если он возглавляет эту борьбу, я должен идти за ним, иначе очень легко скатиться к измене, объясняя ее несогласием с тем или другим, что делается в стране. Но ты защишдешь страну, со всеми ее уродствами и бородавками, ее целую, ее цельную — тогда только ты можешь встать в ряд бойцов. Это сознание было крайне важным в плену, когда жажда выжить искала оправданий и вела одних — к подпольной борьбе, а других — в полицаи. И уже разговоры пленных о Сталине и его ошибках приобретали для меня совершенно другое значение, они разделились в моем представлении на две части: огромная страна, с ее историей и всем народом и., с другой стороны, ошибки одержимого честолюбием человека. Предательство — это отложенная физическая смерть. Но самая мучительная — духовная смерть — происходит.
Насколько все это сложно! Меня всегда возмущала односложность формулировки: «Попал в плен в бессознательном состоянии». Все понимают, что такого не могло быть, чтобы сотни тысяч людей были в бессознательном состоянии к моменту шестого или девятого ноября. Армия не может быть в бессознательном состоянии! Для каждого человека сдача в плен произошла совершенно индивидуально, так как каждый перед этим моментом испытал гамму чувств, неповторимую ни для кого другого, и задача историков и писателей — психологически постичь это состояние людей в момент измены присяге, то есть своим убеждениям.