Но сейчас я опустошен полностью, удерживая их и себя в нужном состоянии. Это трудно формулируемое словами чувство. Впечатление, будто перед тобой не два разных человека, а нечто третье — единый образ из двух людей, и всем своим естеством я переношу эту общность и фиксирую на холсте; это не то гипноз, не то заклинание, но выпивающее всю энергию без остатка, полностью; когда портрет одного человека пишешь, никогда такого не бывает.
Потом, уже после войны, портрет этот я подарил Дубровскому, а он передал его в Лепельский музей.
Сегодня я ожидал с нетерпением, когда кончится обед и начнется вечер, готовил палитру, даже краски размешал, составляя готовые тона для портрета комбрига и комиссара. В землянке тепло, это все Ванечка старается, топит печку нашу. Мишка Чайкин сейчас читает, ему попалась в деревне книжка Островского «Как закалялась сталь», увлечен очень ею, потому он ничего не слышит — все хочет скорей узнать, что будет; можно, мне кажется, вынести его из землянки на снег, и он не оторвется. Коля сосредоточенно режет на линолеуме листовку, он только взялся осваивать линогравюру. Начинаем придумывать, как клеить листовки на стены. Обычно клеили, наши разведчики и подпольщики, мякишем хлеба, а сейчас нас уносит фантазия далеко, так как будет возможность не рисовать, а печатать плакаты и листовки, тиражировать. Николай, как всегда, стал строить бешеные планы: вот если изобрести снаряды, и начинять их листовками, и стрелять — то они, взрываясь, будут разбрасывать листовки над городом. Фантазия в полете, уже возникает идея строить модели самолетов, отправлять их на город, и опять: посыпятся листовки… Вдруг Мишка отрывается от книги и говорит:
— А я в пионерском доме делал огромных змей. Их подымали на шнуре из суровых ниток и на крючок вешали лозунги маленькие, зато до полсотни. Так устроили, что наверху крючок падал, стукнувшись о зацепку, и листовки рассыпались и летели по ветру, как белые голуби.
Наступило вдруг молчание. Николай смотрел поверх очков. И вдруг всем пришла мысль, все загалдели:
— Чего ж думать, надо, чтоб Мишка сделал змей!
— Запустим ночью его на лепельском озере, и отнесет их на Лепель. Ни полицаи, ни немцы не смогут помешать нашей «пропаганде»!
— Точно, только с ветром подгадать надо! Вошедшие Дубровский и Лобанок одобряют идею.
Дубровский говорит:
— Ты, Михаил, не откладывай это дело, готовь своего змея, а то, видишь, Николай не разгибается, всех партизан и населения не хватит его листовки разносить.
Лобанок добавляет:
— Ничего, говорят, у Карабаня даже фрицы в помощниках ходят.
Комбриг и комиссар усаживаются. Портрет у меня почти закончен, но мне хочется еще над ним поработать, довести, и просто опять почувствовать кисть, упругость холста…
Портрет Дубровского и Лобанка произвел сильное впечатление на партизан, ведь многие из них никогда не видели живописи, только репродукции, и теперь к нам в землянку шли партизаны, мы с Николаем делали портреты своих товарищей, они охотно позировали. Командование бригады, видя такой интерес партизан, их желание быть нарисованными художниками, приняло решение: писать портреты только с особо отличившихся в боях. А нам четверым дали большую землянку для работы.
В землянке у нас есть патефон и чудесные пластинки, каждый вечер приходит много народа, но мы с Колей работаем, нам нельзя отдыхать, нужно делать картины, листовки, документы. А тут еще разные схемы, карты местности; у нас нет карт, и приходится копировать их с районных и карт сельсоветов.
Однажды зашел разговор с Лобанком и Дубровским, кого надо писать из партизан. Стали называть имена, набиралось много, и, что ни имя, обязательно или Лобанок, или Дубровский добавят:
— Ну, этого конечно, он с самого начала!
— Этот тоже из первых…
И мне вдруг пришла мысль:
— Надо всех основателей написать, вместе. Сделать общий портрет основателей бригады.
Лобанок сразу загорелся:
— И не только основателей — надо показать лучших командиров и бойцов объединенной бригады!
— Всех не возьмешь — не поместишь, — возразил Дубровский. — Надо тех из лервых, кто особо проявил себя.