Был уже вечер, догорал малиново-красный закат за бугром кладбища, когда мы въехали в ложбину, начиналась окраина Чашников. Что встретит нас? Где располагаются немцы? Откуда могут ударить полицаи?..
В ложбине, где мы остановились в ожидании сигнала к бою, стоят три избы, одна обнесена глухим забором, за ним вдруг залаяла собака. Нельзя допустить, чтобы шум обнаружил нас. Пошел к хате, стучу в ворота — никто не открывает. Постучал громче. Наконец старческий голос спрашивает:
— Кто такие? Говорю строго:
— Хозяин, убери собаку, чтобы не лаяла. Гнусавый голос проворчал:
— Что ж я могу ей сделать?
Я грожу пристрелить собаку. Засов отодвинулся. Придерживая Тасса, говорю деду:
— Убери собаку, а то свою спущу.
Старик, увидев Тасса, пугается, вместе вошли во двор, и я заставил его открыть сарай, втянуть в него собаку и запереть дверь. Делал он все крайне неохотно, и я чувствовал во всем его существе сопротивление.
— Теперь, — говорю, — идем, хозяин, в хату.
Старик повиновался, но нарочито ковылял, задерживая каждый свой шаг. В калитку вошла группа партизан, среди них наша Оля, совсем девочка, но с юношеской отвагой и чувством большой ответственности и преданности долгу. Мы вошли в дом.
Изба оказалась просторная, с высоким потолком, в углу много икон, светилась лампадка. Жарко горела лежанка. Встретила нас худая старуха. Хозяин быстро снял полушубок, валенки и с неожиданной живостью и поспешностью взобрался на кровать с двумя горками подушек. Умостился и вдруг начал постанывать и кряхтеть, издавать звуки, какие бывают при болях: «Ох, ох…» Я удивлен этому быстрому превращению, но нам не до него, мы все в напряжении, в любую минуту может начаться бой — первый выстрел, и мы должны быть на месте; а тут какая-то гнетущая обстановка, мы не можем понять, почему нас встречают эти хозяева так отчужденно.
Ожидание томительно и долго. Чтобы разрядить обстановку, попросил хозяйку приготовить нам что-нибудь поесть. Она начинает плакаться: ничего нет, все поели… Открыл дверцу шкафа и увидел кусок колбасы, сало. Подал хозяйке:
— Зажарь нам, что мне бог послал.
Хозяйка медлит, возится со сковородой на столе, опять заговорила о бедности, но, когда она отходит от стола, из-под юбки падает круг колбасы на пол. Подняли старуху на смех, хотя всем неприятно и смеяться не очень хочется. Говорю деду:
— А ну, старый, лезь на печь, а на кровать партизаны лягут, им отдохнуть надо.
Старик с кряхтением, видно, как он сопротивляется, но полез на печь. Предложил Оле:
— Ложись, может, немного отдохнешь. Выстрелов не было, и ожидание все более угнетало.
Кто-то из ребят увидел перчатки шерстяные на лаве:
— Во, и мне нашлись рукавички, а то руки как есть замерзли.
Старик, показав проворность, свесился с печи:
— Не займайте, то мне дочка связала, с чим я останусь?
— Да тебе на печи и не надо их, дед! Дед ныл и гнусавил:
— Людцы, не займайте дидовых перчаток…
Но люди уже смотрели недобро на старика и старуху. Мы привыкли, что с нами последним готовы поделиться, и сами старались, чем могли, помочь крестьянам, и зерном, и лошадьми, и по хозяйству; а здесь, в этой зажиточной хате, все настораживало, несочувствие к старикам появилось у всех, и уже кто-то, как бы шутя, сказал:
— А не подивиться, дед, за иконами? Может, у тебя гроши есть?
Это была уже недобрая шутка, вызванная поведением стариков, уже мы перестали верить в их причитания и даже услышали в них плохое отношение к нам, партизанам. Старик соскочил с печи, загородил иконы и стал божиться:
— Да яки у мени гроши, та шо вы, людцы!..
В голосе старика был страх за свое добро, это еще больше подлило масла в огонь, а спрашивавший, к своему удивлению и нашему, вытащил из-за икон сверток в чулке. Развернули и увидели аккуратно скрученные плотные пачки зеленоватых бумажек со свастикой — немецкие марки. Старик совсем всполошился:
— Ой, не берите грошей!..
Стали считать, сумма оказалась в две с половиной тысячи. Начали наседать на деда:
— Откуда у тебя, старый, столько немецких денег?
— Может, ты, иуда, наших людей продавал?!
— Надо конфисковать, — решил я. — Что-то нечисто тут.
Дед начал уговаривать:
— Да я священник в божьем храме, то всё прихожане пожертвовали за службу.
Тут я окончательно прихожу к выводу, что деньги нужно забрать, а со стариком этим разобраться, лжет он, откуда у крестьян немецкие деньги? Получил их дед не за божье дело, а за дьявольское. Если бы праведные проповеди читал, фашисты его давно бы из церкви выгнали, а то и повесили или расстреляли, а они ему разрешают пожертвования себе брать, в комендатуру не сдавать, да еще рубли советские на марки меняют, такое, пожалуй, за одни проповеди о «новой власти от бога» немцы не сделают. Старуха заторопилась, плиту подтапливает, быстро режет колбасу на сковороду. Начинаю спрашивать деда: