— А зачем же ты рубли на марки меняешь? Думаешь, немцы навсегда здесь останутся? И за какие твои дела они тебе деньги оставляют да еще обменивают? А может, еще и платят за что?
Старик опять нарочито кряхтит, как от боли, чтобы не отвечать, но мы уже поняли — это враг. Наступило гнетущее молчание. Не помню, чтобы когда-нибудь старые люди вызывали во мне такое гадливое чувство, как этот священник со своей старухой. Распахнулась дверь, и вошел посыльный, меня требовал Бородавкин.
Возле усадьбы попа стояли две хаты, партизан свернул к одной из них. Просторная изба, в которую я вошел, была набита сидящими и стоящими людьми. Бородавкин сказал строго:
— Вот представитель особого отдела, он все решит. Николай, оставляю на тебя весь задержанный народ, разберись, кто куда шел и что за люди.
Задача — крайне трудная. Кто из них скажет, куда он шел и что совершил против советской власти? Достал детскую тетрадку в две линейки и начал важно писать. Сначала решил ставить несколько обычных вопросов: имя, возраст, род занятий. Затем, подумав, написал: «Работает ли у фашистов?» Дальше: «Чем помогает борьбе против оккупантов? Сотрудничает ли с партизанами?» И совсем безнадежный вопрос: «Предавал ли советских людей?» Конечно, кто скажет, что предавал, но мне казалось, что такой вопрос нужно ставить.
Подошел чисто одетый, в защитном френче довоенного образца человек лет сорока. Сначала прошу его все содержимое из карманов положить на стол. Он вынимает логарифмическую линейку, игральные карты и серебряные часы Буре. Записываю его фамилию, имя, возраст. Спрашиваю, почему он не в Красной Армии, ведь его год подлежал призыву в сорок первом году. Он объясняет, что вышла неразбериха в военкомате, а тут уже немцы подошли, так он и остался немобилизованным. Соглашаюсь, что это могло быть, но уже настораживаюсь. Теперь прошу объяснить, почему в столь ранний час он шел в центр с логарифмической линейкой и колодой карт. Он сознается, что шел в комендатуру, где работает землемером.
— Вас, видно, уважают и потому не отбирают часы? Он мнется, но вынужден согласиться… Задаю следующий вопрос:
— В чем заключается ваша борьба против фашистов? Помогаете ли вы партизанам?
Тут он начинает с «Видите ли…» — и мнет, и жует резину тысяч причин: «не успел… не знал…». Если бы он был настроен как патриот, то ушел бы на восток с тысячами людей его возраста и старше, шедших пешком, уезжавших на машинах, лошадях, даже на коровах, — и это с детьми, со скарбом. Он мог уйти в лес, в партизаны. Спрашиваю его об этом.
— Мне это не приходило в голову.
Меня внутренне это бесит — ему «не приходило в голову»! А пойти работать в комендатуру пришло в голову? А выделять и нарезать наделы колхозной земли фашистам — это ему пришло в голову? Спрашиваю:
— Что за землю вы меряете, кому ее дают? Землемер, не смущаясь, объясняет:
— Видите ли, у них, когда офицер получает два Железных креста, с ними он получает и право на сто гектаров земли на оккупированной территории.
То есть за проявленную активность награждается землей народа, который он убивал! А эта гнида во френче услужливо нарезает!
В тридцать восемь лет ему в голову не пришло уйти в партизаны, а дезертировать пришло в голову, и устроиться удобно в управе тоже пришло. Ходит играть в карты с немцами и ждет, когда разобьют Красную Армию и будет твердая фашистская власть. По его френчу я представляю, что до войны он где-нибудь в исполкоме был активным и советским служащим, носящим френч, чтобы удостоверить свою советскую принадлежность. Тогда одно лицемерие, теперь другое — карты и наверняка яростный подхалимаж с разговорами о культурной немецкой нации.
Сейчас он сидит и говорит так, как будто мы с ним, как интеллигентные люди, все понимаем, все тонкости и трудность его положения. Не выдерживаю и прямо спрашиваю:
— Родину предавал? Советскую власть предавал? Дезертиром являешься?
Он не ожидал этих вопросов, стал лепетать:
— Что вы, что вы, как я мог, я как все. А работать меня заставили, иначе могли в лагерь отправить… — Он даже мысли не допускает, что лучше в лагерь, чем сотрудничать с немцами.
Уже как дезертир он подлежит расстрелу, и у меня нет в душе сомнений, когда я пишу на полях протокола: «Расстрелять за дезертирство и сотрудничество с фашистами». Прошу подписать. Он отказывается. Приговор, конечно, по форме неправильный, но и времени нет, с минуты на минуту начнется бой и он тогда выиграет свою судьбу, свою жизнь, а я отпущу предателя своими руками, потому что времени не хватило найти свидетелей и обложить его неопровержимыми доказательствами, чтобы он понял, что лгать бесполезно, и подписал протокол. Я видел в ополчении, как глухой рабочий стоял на часах, он ничего не слышал, вся надежда была на глаза, в возрасте за пятьдесят пять лет он не то что в армии, он для работы в мирной жизни уже был инвалид. Со мной рядом шли старики-ополченцы, отмерив ногами триста пятьдесят километров до первого боя, неся груз в половину своего веса. А этому здесь, в лесах, в голову не пришло уйти от фашистов за первые сосны.