Начали подходить женщины. Выяснилось, что одна молоко несла в комендатуру, другая уборщица, третья на базар шла. Две последние показывают глазами в сторону солидного человека в каракулевой серой шапке, в бекеше из сукна с каракулевым воротником. Беру его на допрос.
Он, оказывается, врач, выкладывает трубку для прослушивания. В это время, к моему изумлению, партизан вносит охотничье ружье и патронташ, найденные в его саночках. Фамилия врача мне ничего не говорит, опять вся надежда у меня только на логику.
— Вы работаете в больнице, не правда ли?
Он соглашается. Теперь я осмотрительно прошу расписываться под каждым вопросом, на который отвечается утвердительно.
— Почему у вас свой выезд?
— Я главный врач, мне необходимо ездить к больным.
— Вас назначил бургомистр или немецкий комендант?
— Комендант.
— Почему из всех врачей назначены вы главным врачом?
Он мнется, ему неприятно отвечать. Оказывается, все врачи расстреляны.
— За что?
— Как коммунисты и евреи. Возникает вопрос: кто донес?
— Почему вы остались вне подозрений? Пожимает плечами:
— Не знаю.
— Почему, помимо должности и выездной лошади, у вас ружье и патронташ с патронами, почему вам разрешено иметь оружие?
Он утверждает, что оружие у него для самообороны.
— От кого — от гестаповцев или партизан? Он уклоняется:
— От разных бандитов.
Вспоминаю слова Шулыда: «Николай будет воевать не против своих, давших присягу, а против бандитов». Прошу подписаться под ответом. На вопрос, предавал ли он наших советских людей, отвечает отрицательно.
— Кем выдано разрешение на оружие?
— Комендантом.
— По вашей просьбе или за заслуги?
Молчание. Что он может сказать? И ему, и мне все уже ясно.
Прошу его подписать протокол. Допрос окончен. Вверху ставлю: «Расстрел». И опять моя совесть спокойна, я поступил правильно.
Весь диалог допроса и разделение нас на судей и подсудимых, все кажется сейчас ясным: я обвиняю их за предательство, они виноваты в измене родине; но одновременно я слышу перестрелку вдали, значит, все-таки пришло подкрепление к немцам и сработали наши засады; вот-вот бой переместится к нам, под стены этого дома, и судьба вновь станет слепой и сможет перевернуть все решения, и кто останется жив и кто будет мертв — неизвестно, мне надо напрячь все силы, чтобы не думать об этом и сохранить хладнокровие логики, которая является единственным моим оружием в обвинении. У меня нет свидетелей, у меня нет времени — только логика должна доказать вину или невиновность человека и помочь мне преодолеть страх, что я могу ошибиться, могу вынести неправильное решение. Но невольно мой слух ловит все звуки в ожидании боя, который, может быть, несет решение и моей судьбы.
Распахнулась дверь, и вошел Митя Фролов, начальник особого отдела бригады. Митя бегло просмотрел протоколы допросов и сказал тихо:
— Что ты понаписывал?! Он отвечает, что не изменял, не предавал, — а ты ему «расстрел». Тебя самого за такие протоколы могут расстрелять!
— Митя, так разве он скажет, что изменял и предавал? А я чувствую и уверен, что предал и изменил!
Митя вдруг останавливается на фамилиях врача и землемера:
— Погоди, Николай. Вот это встреча! Мы год как гоняемся за ними! Они предали коммунистов в Чашниках и евреев, и врачи городской больницы по милости этого хирурга расстреляны.
Я обрадовался:
— Вот видишь, а ты говорил, неправильный протокол! Задержанных повели в соседнюю хату, выпустив тех, кто не внушал подозрений. Мы с Митей тоже вышли и остановились у поленницы.
— Эти двое еще в прошлом году приговорены к расстрелу подпольной организацией Чашников, — заговорил Митя, — но все не удавалось до них добраться. А тут, как нарочно, задержали их наши посты. Но это Чашники им приговор вынесли, это их дело.