Титков был кадровым офицером, из окруженцев. По своей популярности, по боеспособности его бригады он тянул на Героя, и позднее он получил Звезду Героя. Но судьба его оказалась трагической. После войны, когда началось преследование бывших партизан, военнопленных, людей, переживших войну на оккупированной территории, Титков написал письмо Сталину, доказывая несправедливость этих арестов и гонений. Его арестовали, осудили на большой срок и отправили в лагерь. Остался ли он в живых, я не знаю, и я рад, что сделал перед нашим отъездом несколько снимков этого замечательного человека и комбрига.
У меня радость, Федор Фомич подарил мне фотоаппарат. Этим аппаратом и был сделан снимок Дубровского с Беттой.
Вечером меня позвал Дубровский к себе домой, в землянку, я захватил «фотокор»; зная, что Бетта должна уехать, решил их сфотографировать, меня Федор Фомич просил. В бригаде было известно, что в Антуново пришла жена Федора Фомича с дочками, трое у них дочек было, и ему надо было расстаться с Беттой, почему она и перебиралась теперь в Старинку, на квартиру к хозяевам, у которых жили Бородавкин с Феней. Дубровский не мог не принять жену, чтобы не возбудить толков, что ради «партизанской жены» он бросил свою семью. Это была дисциплина, комбриг должен быть незапятнан. Несмотря на то что он жену свою не любил и была она женщиной сварливой и скандальной, он должен был сойтись с ней.
В тот вечер, когда он пригласил меня, Дубровский был очень смущенный, и, когда я смотрел в аппарат, наводил на резкость, мне показалось, он даже смахнул слезу рукой, но старался не показать. Бетта была спокойной, собранной. Дубровский сказал, что он сделал представление Бетты к награде на «Красное Знамя» за участие в подполье при организации бригады.
Я сфотографировал их. Фотографировал при электрической лампе сильной, двухсотсвечовой, и, видно, волнение Дубровского было так сильно, что, несмотря на мою команду «снимаю», лицо его дрогнуло. И когда я проявил негатив, то четко получилось лицо Бетты, а лицо Дубровского было не в фокусе, он вздрогнул. Этот снимок, он сохранился, для меня тем и знаменателен, в нем читается вся драма, которая происходила перед фотоаппаратом, весь смысл расставания их и последнего момента, когда они были вместе. К Бетте я сохранил чувство уважения и восхищение ее мужеством.
Приближался день, когда можно будет делать паспорта. С Николаем у нас идут жаркие споры, как делать печать на паспорте — рисовать или резать на резине; но когда к нам в землянку приходят Анна и Антон, о документах мы не говорим. Я считаю, что круглую печать надо рисовать, а Николай хочет резать. Для наших разведчиков он вырезал «гесеген», но «гесеген» — это прямоугольный штамп, его легче вырезать и ставить надо многим, каждый раз не нарисуешь. Я взял у Фролова паспорт и пробовал рисовать печать, получалось абсолютно точно, в то время я обладал острым зрение и очень твердой рукой, мог перенести печать в совершенстве, со всеми ее искажениями.
Прибыли наконец образцы документов. По цепочке передали задание в Кенигсберг, и за огромный гонорар удалось достать не два, а четыре пустых бланка и несколько заполненных паспортов для образца. По другой ветке, через Лепель, купили наши разведчики у бургомистра фотобумагу и проявитель. Пленка оказалась в аппарате, который мне подарил Федор Фомич.
Анна и Антон теперь все время приходили в нашу землянку, и это нас так сроднило, что они стали совершенно близкими, родными людьми. Начинаю снимать их и делать фотографии, нужно угадать выдержку, ведь я не знаю чувствительности пленки. Сидит передо мной красивая Аня, а у меня перед ней чувство вины, ведь и она, и Антон верят в меня до отказа.
Наконец нам с Колей удается сделать абсолютно «немецкие» снимки, совсем как в фотоателье Кенигсберга, и я начинаю заполнять бланки, нужно писать по-немецки, помогает нам Фимка-пулеметчик. Фимка из Западной Белоруссии, немцы расстреляли всех его родных, и он с матерью пришел к нам, в партизаны. Знает он немецкий язык и в делах с документами незаменим. Печать я рисую, затем ставлю скрупулезно точку за точкой, каждую щербинку. Штампы и подписи всех проверок тоже переношу от руки. Сверяем все в лупу вместе с Митей Фроловым и относим к Дубровскому и Лобанку. Опять все проверяют с лупой и решают, что точно.
Подошел день, и мы распрощались. Аня поцеловала меня, Антон тоже крепко обнял и поцеловал. Все смеялись, отпускали шуточки. Но ушли они, и у меня тревога, мысленно я иду за ними, и мне начинает казаться, что я оставил прокол от циркуля в круглой печати. Это все больше беспокоит. Говорю Николаю, он успокаивает: «Да нет же, ты на подкладке работал». Но я весь в тревоге…