— Как, бывшие военнопленные — в сердце бригады?!. — И потребовал, чтобы нас с Николаем удалили подальше от штаба, куда-нибудь в отряды, в отдаленные гарнизоны.
Стояла весна, на дорожке, которая вела мимо нашей землянки к штабу бригады, встретил меня Дубровский и рассказал о разговоре с Позняковым, заключив советом:
— Ты, Николай, внимания на это не обращай, но лишнего с ним не говори.
Прошло несколько дней, и Позняков пришел к нам в землянку познакомиться и посмотреть, что мы делаем. Я показал ему листовки и картину «Горят эшелоны», которую забрал из штаба на время, нужно было над сходством еще поработать. Позняков сел у окна на предложенный мною стул, листал рисунки, альбомы, и я по его виду читал и то недоверие, и ту настороженность, которые вызывало у тыловиков слово «военнопленный». Но и у нас, прошедших плен, такие люди не вызывали приятных чувств, а скорее желание больно хлестнуть вопросом: «Почему сотни тысяч бойцов оказались в окружении?» Я сидел на нарах, ждал его слов и, чтобы не сорваться, взялся перезаряжать диск автомата. Внешне я, может, и был спокоен, но внутри кипел, как чайник, брызгающий из носика от переполняющего его пара, и я этого своего состояния боялся, боялся наговорить лишнего, так как не знал, куда меня поведет и чем я кончу. Он наконец спросил:
— Вы были в плену? Я не замедлил:
— А вы?!
И после его «Нет!», отвергающего даже возможность для него такого, присовокупил:
— Вот тогда я вам и не могу доверять! Еще вы для меня человек непроверенный! Потому что насмотрелся я там на людей разных положений и чинов в армии — изменять они умели, как простые полицаи!
Рука моя вцепилась в автомат, я ждал его реакции. Но он спокойно сказал:
— Я дал распоряжение, чтобы к штабной работе вас больше не привлекали.
Я ответил, что за чинами не гонюсь, а «привлекает» меня командование, и делаю я то, что вредит врагу.
Он почувствовал, что разговор обострился, диалога не получается, поднялся и ушел. Даже не простившись. Я подумал: побоялся мне руку подать и осквернить свою, чистую.
Я был для него «изменником родины». А меня обжигали горечь и презрение к его запоздалой бдительности. Распорядился насчет одного «Ивана» — и спит спокойно! Даже то, что большинство партизан и комсостава бригады, которую он инспектирует, — бывшие окруженцы и военнопленные, рискуя жизнью бежавшие из плена, пробиравшиеся из окружения, чтобы сражаться с фашистами, таких, как этот, не заставляет задуматься. Что руководило им? Ответственность или стремление снять с себя ответственность? Ведь он не мог не понимать, что как штабному разведчику мне известно очень многое и потому его распоряжение бессмысленно. Значит, прикрывал бдительностью собственную трусость, желание застраховаться на всякий случай.
В эти последние дни перед праздником мне поручили нарисовать лозунг на красном шелковом полотнище нашего знамени. Необходимо было лицо бригады, необходимо было показать главную идею, за что мы боремся, и сделать это лаконично и четко. Я долго думал, что должно быть написано на знамени, и решил — посередине полотнища написал «За Родину!». Вверху думали поставить «Смерть немецким оккупантам!». Это был призыв. Но рассудили, что он был временным, преходящим. И тогда внесли «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» — как основную заповедь. Ведь до христианства была заповедь «Око за око», и Христос отдал жизнь свою, чтобы эту кровожадную заповедь сменила заповедь всепрощения: любите врагов ваших. А эту заповедь вытеснил призыв «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», который останется действенным навсегда. На другой стороне знамени (полотнище было двойное) написал «Партизанская бригада Дубова».
Я нарисовал знамя, а женщины вышили его. Я увидел их, сидящих на мху в лесу и вышивающих знамя, и меня потрясло, что я увидел рождение знамени. Не данного, не врученного кем-то, а рождающегося от матерей, от женщин, и звучало это как завет бойцам. Тогда и родилась идея картины «Знамя».
Что дает победу и что дает силу и право на победу?
Я решал эти вопросы в войну, они стоят передо мной уже долгие годы. На них я стараюсь ответить в картине «Знамя»{36}, которую задумал, еще будучи в бригаде.
Сколько я писал картину, двадцать лет, все время мучился этим вопросом: что должно быть написано на знамени? И призыв: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» — остается для меня основой. Ведь весь страх угрозы войны заключается в том, кто объединится — капиталисты или трудящиеся, люди труда. Если капиталисты, то это хаос и смерть, так как погоня за наживой их будет гнать все дальше и дальше, до уничтожения всего живого, и будут потеряны все ограничения. Психология капиталиста — это психология хорька или волка. Волк, попадая в овчарню, давит овец не для утоления своего голода, а давит, пока есть живое; хорек, попадая в курятник, мог бы удовлетворить свой аппетит одной курицей, но он давит и давит, пока не затихнет все живое вокруг него. Вот это и есть психология капиталистов, у которых аппетиты не ограничиваются их реальными потребностями. Если империализм захватит всю землю, ему этого будет мало, он начнет уничтожать людей, человечество, заставит смерть работать на себя, давая прибыль.