Мы с Николаем пошли искать свою Марту. Но найти не только ее не смогли. И бричка пропала. Посовещались и решили сказать об этом Родионову. Он подозвал адъютанта:
— Позаботьтесь, чтобы все было на месте и в исправности. Партизаны уезжают завтра утром.
Переночевали мы возле штаба на сене и, проснувшись, сразу увидели возле забора привязанную, уже в запряжке нашу Марту.
Зашли в штаб попрощаться и застали всех на месте. Как видно, они оставались там с ночи. Спросил Родионова:
— Что передать Лобанку, когда может он приехать, чтобы вам встретиться?
Родионов ответил:
— На следующей неделе буду рад его видеть. Простились с комбатами, пожали руки и отбыли.
Мы были рады, что наша миссия закончилась с такими хорошими результатами, было что доложить, рассказать.
Ехали мы втроем, один из родионовцев взялся проводить нас. Проезжая через свою деревню, он вдруг соскочил:
— Я сейчас, погодите.
Прибежал через пять минут и принес кусок кожи мне на подметки:
— Отдашь своим мастерам, они сделают… — Он замялся: — А то у тебя сапоги каши просят.
Спасибо ему.
Прошла неделя, в нее вошел еще один праздник, переход роты власовцев из Боровки, это от того комбата Сахарова, к которому я ездил с Хотько на переговоры о переходе его батальона. Все же одна рота, сама, без командира, перешла к нам, их приняли в отряды. Я сфотографировал Дмитрия Тимофеевича Короленко, принимающего роту, и стоящих в строю перед комбригом бывших власовцев.
Лобанка, приехав, мы не застали, вернулся он через несколько дней и обрадовался очень, когда мы рассказали, что представляет собой родионовская бригада и что Родионов ждет его, пригласил приехать. Начались сборы, и через два дня мы с ним выехали. Я вез в подарок родионовцам печати, им нужны были для документов полка, просили сделать. Уже у меня не болел зуб, так как на обратном пути от родионовцев в их санчасти была поставлена пломба, и потому по дороге я рассказывал подробно Лобанку обо всем, что мы видели, о чем говорили с Родионовым, о составе его полка. У них, как мне рассказали бойцы, достигли большого совершенства при взятии дотов. Несколько бойцов с гранатами ползут к доту, стоящий за ними станковый пулемет заливает потоком очередей амбразуру, трассирующие пули идут над ползущими; затем, когда подползают близко, стрельба обрывается, и бойцы бросают гранаты прямо в амбразуру.
— В общем, это мастера высшего класса! — так я заключил свой рассказ.
Меня встретил Родионов как старого знакомого. Я представил Владимира Елисеевича. И сразу начался у них обстоятельный разговор. Лобанок рассказал о состоянии бригады, о переходе роты власовцев из батальона Сахарова, о недавних боях в Пышно. Сели за стол, и пошла речь уже более конкретная, о политработе у родионовцев, необходимости комиссара, и Лобанок предложил, есть у него человек, которого он может рекомендовать к Родионову в полк: армеец, учился и служил он вместе с маршалом Жуковым, поэтому комиссар и командир понимающий; и человек очень хороший, на этой сложной должности может оказаться для комбрига очень нужным; и лучше такого человека рядом иметь, так как все равно в Центральном штабе партизанского движения встанет вопрос о назначении комиссара в бригаду…
Я понял, что мое дальнейшее присутствие не обязательно, и поднялся, сказал, что коня пойду посмотреть.
Возвращались в бригаду радостные. Лобанок был доволен, его очаровал и сам Родионов, и то, что воспринял он предложение о кандидатуре Ивана Матвеевича Тимчука очень хорошо.
Иначе отнесся Дубровский. Дубровский так и не принял Родионова. Сказал коротко:
— Этого простить нельзя, что полковник сдался в плен.
А на мои возражения: «А как же я? Так вы, значит, и мне не прощаете? Мне ведь вы поверили!» — ответил:
— Ты — другое дело, ты — боец (то есть рядовой). А ему простить нельзя. Он людьми командовал, отвечал за полк.
Сложное отношение к бывшим военнопленным.
После войны приехал ко мне Рудин, один из родионовцев, который тогда знал меня, и рассказал о последних днях Родионова.
Их группа, ее вел Родионов, весной 1944 года участвовала в прорыве блокады — самой трагической операции в истории партизанской войны в Белоруссии. Около шестидесяти тысяч человек, партизан и бежавшего населения, оказались в кольце немецкой танковой армии. Кольцо быстро сжималось. Немцы стремились как можно быстрее раздавить сопротивление партизан у себя в тылу, чтобы развернуть танки против наступающей армии Баграмяна.