Выбрать главу

Фукс был пожилой, лет пятидесяти, может, и больше, но очень крепкий человек. Он сам с гордостью рассказывал, что служил во время революции в карательном отряде Мамонтова, показывал фотографию тех лет: у черного знамени, на котором красуется эмблема мамонтовской армии — череп и скрещенные кости, позируют три офицера в черных мундирах, на повязках на рукавах та же пиратская эмблема, что на знамени. Фукс упивался своими рассказами, как огнем и мечом они проходили по местам волнений крестьян, его тешило, что наконец-то он может безнаказанно рассказывать об этих зверствах. После оккупации он вернулся в свое поместье на литовской земле, но сразу же пошел переводчиком, чтобы получить земли в восточной части «Великой Германии», то есть в России.

В караулке Фукс сел и меня посадил напротив. Я ждал, что за разговор он мне приготовил.

— Лагерь ждет пополнения, — начал Фукс. — Для немецкого командования будет очень полезно, если вы будете собирать сведения и слухи среди пленных.

Я не моргнув глазом ответил, что буду рад очень исполнить желание немецкого командования.

— Запомните, — продолжал Фукс, — нас интересуют сведения о том, что происходит в тылу у русских. Об этом могут говорить вновь поступившие. Когда вызову вас, доложите.

Фукс позвал конвоира и отправил меня продолжать работу в театре. Возвращался я в нетерпении, надо все рассказать Грише, посоветоваться, что отвечать и какие слухи сообщать. Долго у нас шло обсуждение, и наконец слухи были сочинены.

Меня удивляло, что Аня не приходит, спросил у Ани-высокой, она ничего не знала. Гриша почему-то нервничал, но скрывал свое состояние, я думал, это потому, что не приходит Аня, а может, из-за разговора с Фуксом.

Лагерь был переполнен новыми пленными, они сразу бросались в глаза, новички еще не были в том состоянии, как старожилы, доведенные до крайнего истощения, худоба и одежда делали их вид ужасным. Почему-то срочно чинили радиопроводку, и однажды заговорили репродукторы. Немцы оповестили, что Германия получила ноту Молотова о плохом содержании русских военнопленных, русские требуют изменить питание, в противном случае советское командование сократит нормы питания для немецких военнопленных. Поэтому, заботясь о своих солдатах, попавших на чужбину, немецкое командование решило изменить рацион, выдавать вместо баланды — мед и сливочное масло. Диктор дважды прокричал: «Кормить медом и маслом!» Будет улучшена одежда, военнопленные должны сдать старую обувь и получить новую. Выдадут зубные щетки и зубной порошок, каждый получит по куску мыла.

Казалось, немецкое командование проявило заботу о пленных. Но наутро вместо кружки горячего чая мы получили три грамма искусственного меда. В обед вместо кружки баланды (горячей похлебки из нечищеной картошки) — пять граммов искусственного масла. Это были такие порции, что помещались на самом кончике чайной ложки. Полиция стаскивала с пленных сапоги и ботинки, забирая попутно пояса из кожи. Выстроилась очередь получать деревянные выдолбленные башмаки, в них — ни ходить, ни бежать.

Прошла неделя, и смертность резко увепичилась. Диктор прокричал в громкоговоритель:

— Русские не привыкли питаться медом и маслом! Поэтому они не выдерживают! Они привыкли к гнилой картошке!

Выданное мыло оказалось из песка, щетки и порошок — тоже эрзац. Во всем было удивительное глумление над человеческим достоинством, во всем — стремление унизить русских, доказать полуживотность их развития. Тот же диктор кричал, что вши — это порождение русских, они плодятся из тел русских.

В одно из утр за мной пришел в комендатуру конвоир и повел к Фуксу в караулку. Фукс меня встретил приветливо, я, продолжая разыгрывать саму простоту и доверчивость, сразу сказал, что удалось собрать очень интересный материал для немецкого командования. Фукс насторожился:

— О чем говорят новоприбывшие?

— Очень возмущены нашим командованием! — затараторил я обрадованно. — Наши выдают хлеба по восемьсот грамм на немецкого военнопленного, а нам тут ничего не дают. Ругаются: почему наши кормят пленных немцев?! Рассказывают, что Ворошилов за Уралом создал шестимиллионную армию преследования, будут гнать немцев прямо до Берлина.

Фукс морщился, его сбивал мой простодушный вид, но, когда я сказал «гнать, чтобы ни одного немецкого солдата не осталось на нашей земле», он меня остановил:

— Хватит! Пока не надо больше собирать сведения.

Я понимал, что немного увлекся и переусердствовал. Вечером мне досталось от Гриши, он сказал, что надо было говорить более бесстрастно, не добавляя, как будут гнать.