После трех часов дня дом делался пустым, только мы оставались работать и Лизабет позировать, В один из таких дней в перерыве сеанса я увидел через открытую дверь Лизабет, она шла по залу и за собой тащила на шнурке громыхающий по полу предмет. Войдя в нашу рабочую комнату, она подтянула веревку, предмет завертелся в воздухе. Это был портрет Гитлера. Лизабет покраснела, как всегда бывало с ней перед выступлением:
— Вот это надо повесить в офицерской комнате. Я знаю, Николай с удовольствием повесил бы так, — она провела рукой у шеи, — но сейчас надо повесить на стену, так как офицеры будут недовольны.
Мы были ошарашены таким доверием и обрадованы. Я тут же встал и кивнул. Взял молоток и пошел за швестер.
И опять мы продолжали портрет. Ребята работали у стен. Было четыре часа, когда Лизабет неожиданно предложила:
— Очень хороший вечер, надо пойти всем гулять на берег.
Конвоиры остались дома, а мы отправились с сестрой на берег Двины к стенам монастыря.
Вечерняя сиреневатость уже ложилась на воду, мягко светилось зеркало русла, было спокойно и свободно, словно унесло войну и кончились ужасы плена; рыжий сеттер сестры бежал то впереди, то рядом, удивительно гармонируя с золотом волос Лизабет, я сказал, что, если найти масляные краски, мне хотелось бы написать ее портрет, большой, с собакой. Лизабет ответила, что попросит коменданта разрешить ей съездить в Ригу, и, может быть, удастся достать краски. Я был совершенно счастлив одной надеждой — неужели опять я смогу писать маслом! Сразу начал объяснять ей, что надо еще для портрета, можно достать мешок — вместо холста, и нужен подрамник… Она кивала: «Гут, гут, Николай». Так что утром следующего дня я уже заказывал подрамник столяру из военнопленных, начал делать палитру и сколачивать временный мольберт, достал щетины для кистей…
Лизабет мне нравилась, и если сначала меня покоряли ее доброта, независимость, смелость, то теперь я стал замечать, что все больше и больше любуюсь ею. Я знал, что и Лизабет особенно ко мне относится, Генрих однажды, на второй или третий день нашего приезда, спросил меня:
— Дома, нах хаус, Николай фрау ист?
Я ответил, что есть, и спросил, почему он интересуется?
— Это не я, это швестер просит знать, — серьезно сказал Генрих.
Тогда я строго добавил:
— Скажи, что женат.
Мне казалось недопустимым уже то, что я стал замечать в своем отношении к ней, а дать ей надежду — это просто предательство по отношению к моей жене.
Лизабет уехала в Ригу. Мы остались на попечении немок, ее подчиненных. Немки решили воспользоваться отсутствием хозяйки, попросили нарисовать им «Трех богатырей» Васнецова, пришлось сделать, чтобы не портить с ними отношений.
В полдень появлялись Люба и Наденька, приносила обед. Ганс уже совсем не стеснялся, пряча свою долю в котелок. Я с Наденькой вышел за дверь узнать, что нового в городе. «Моряк собирается уходить на днях», — шепотом сказала Наденька. У них в доме, на чердаке, прятался этот человек. И вот теперь он уйдет в лес, к партизанам, завидно чертовски. Да, бежать надо, не сидеть же так всю войну, расписывая солдатенгеймы.
После обеда собрались с Генрихом к слесарю заказывать трубочки для кистей. Боже, сколько ожиданий просто от соприкосновения с улицей! Можно немного рассмотреть город, вдруг пригодится? Может, слесарь что скажет нового?
В мастерской — деревянном сарайчике с вывеской на немецком и русском «Мастерская металлоизделий Суровкина и К» — нам навстречу поднялся старый мастер-еврей, я не удержался и спросил:
— Как же вы — и хозяин мастерской?
Он молча достал сложенную аккуратно, но уже затасканную газету, развернул. Целая страница была занята портретами, заголовок вверху гласил: «Немецкие, евреи-патриоты, работающие на благо Великой Германии».
— Вот видите, Шапиро, — показал хозяин мастерской на портрет какого-то бородача. — Я тоже Шапиро. Вот меня пока и не трогают, говорю, что это мой родственник.
Уже появились евреи, работающие в пользу Германии. Раньше фашисты прикидывались почитателями Ленина и говорили, что они воюют против Сталина, большевиков и евреев. Значит, опять понадобились им капиталы евреев и они на время изменили тактику.
При мне сделали несколько трубочек из консервной банки. Узнать что-либо интересное о местных событиях не удалось.
Лизабет все не возвращалась, дни проходили томительно. Уже были прописаны и ждали пигментов фигуры в столовой, приготовлены холст, кисти и палитра для портрета швестер, заказаны еще подрамники, натянуты на них распоротые мешки и покрыты клеевым грунтом, а Лизабет все не было.