Пройдет время, и оно подтвердит нашу правоту. В 1949 году, когда я пытался вступить в Союз художников, в партийную организацию МОССХа{9} пришло заявление от старого большевика Лепешинского, дяди Шипули, в котором меня обвиняли в том, что я рисовал портрет генерала, а затем бежал, оставив в плену тридцать четыре человека, тоже желавших бежать. Расчет был, казалось, точный, такое заявление во времена Берии могло стоить мне двадцати пяти лет заключения, полученных от наших, а не от немцев. Но секретарем парторганизации Московского отделения Союза художников был в то время Алексей Николаевич Морозов, нашлись и другие честные и умные люди, решившие, что один военнопленный не мог оставить тридцать четыре человека за проволокой. Заявлению дяди не дали хода. Но это заявление подтвердило подлость Шипули и недальновидность его дяди, писавшего со слов обиженного племянника и не попытавшегося даже поговорить со мной, чтобы проверить, правду ли говорит его родственник. Самое страшное в том, что то, чего не смогли сделать фашисты, делали такие «бдительные товарищи».
Добрился, хотя после драки дрожали руки. Затянулся поясом. Беру с собой акварель и планшет. Пора идти к немцам, завтракать и писать генерала.
Коля пошел меня проводить. Договариваемся, где и как встретимся перед побегом. Дело осложняется тем, что в этот воскресный день генерал назначил сеанс не на одиннадцать, как обычно, а на двенадцать.
— После сеанса сразу заходи за мной, — сказал Николай, — надо успеть перенести и спрятать вещи в телегу.
Николай пошел в рабочую комнату, а я поднялся на третий этаж в кабинет Шульца. Шульц приветливо поздоровался и сразу сказал:
— Николай должен кончить портрет сегодня. Генерал не может больше позировать.
И опять церемонно растягивается наша группа по коридору. Генерал уселся поудобнее, по моему знаку чуть переводит взгляд. Справа от него, как всегда, сидит дог, чутко следит глазами за каждым моим движением, но мне сейчас ни до чего, напрягаю все силы, чтобы забыть о драке, побеге и быть спокойным, сосредоточиться на работе. Свет хорошо, ровно ложится, так как день пасмурный. Портрет стоит на стуле с высокой деревянной спинкой и серой бумагой на сиденье, чтобы краска не стекала на белый чехол. Пробую акварель на тарелке, надо быстрее войти в работу. Прокрыл теплым тоном тени и фон, еще рельефнее стала голова. Я напряжен до предела, нужно кончить портрет, чтобы не было задержек. Пригасил ухо, вожусь с мундиром, петлицы и орел на груди отливают серебром, эти детали успокаивают, они хорошо получаются. Шульц, стоящий сзади, протянул руку с поднятым большим пальцем: «Гут, прима!» Продолжаю обработку. Сделав удары кистью у переносья и в углу рта, придал сходство и мужество, то, что так долго не давалось. Наконец, блеск в глазах; подтеняю их чуть серо-голубым, и мне самому начинает нравиться.
Часы за спиной бьют глубоким звоном половину первого. Я кончил. Но как сказать, что я кончил, вдруг заметят мою поспешность? Еще немного, и Шульц сам говорит:
— Гут, конец.
Впервые генерал при мне просит Шульца показать портрет. Отодвигаю свой стул подальше и ставлю на него планшет, прислонив к спинке. Портрет освещен очень удачно, светом справа от окон, и когда я отошел, то увидел, что генерал похож. Теперь только бы здесь не сорвалось, отсюда вырваться, после двух немцы по воскресеньям не работают, и я буду свободен. Шульц тоже ждет, боясь произнести первым свое мнение. Наконец генерал произносит спокойно:
— Хороший портрет.
Генерал растроган, он так любит своего дога, что не видит сходства со своим любимцем, с портрета смотрит сердитый старик с жесткой складкой губ.
— После обеда я буду свободен, — вдруг заговорил генерал, — и могу уделить художнику еще немного времени.
Этого я не ожидал, да и Шульц, по-моему, тоже. Милость неслыханная — генерал заговорил при мне, почти со мной; он дарит мне свои драгоценные минуты, урывая время от послеобеденного отдыха; а у меня перехватило дыхание, я как бы задохнулся — эта милость для меня звучит приговором, через полтора часа побег, а здесь меня будут искать, все сразу обнаружится, это грозит провалом, может сорвать побег. Еще секунда, и беру себя в руки: