— Не был виноват, говорю.
— В чем это не был?..
— Он не хотел Отто Карловича зарезать.
— Ты ясно понимаешь, о чем говоришь? Ты что, мнение свое высказывать решил? Марш отсюда! — закричал подполковник. — Нет, стой, погоди! Ты крепко-накрепко запомни: твое дело — слушать и повиноваться. Слушать, повиноваться, и только. Под лампу станешь — на первый раз. Подумаешь… — он саркастически засмеялся, — подумаешь… совета его не спросили! Да если ты еще когда-нибудь осмелишься на что-нибудь подобное… Марш отсюда, сказано тебе! Кру-гом!
…Наступили морозы. Плац засыпало снегом. На переменах, когда открывались форточки, в класс текли струи белого холодного пара. Приближалось рождество.
Однажды кто-то громко позвал:
— Кадет Лисицын! К инспектору!
Такие приглашения в корпусе бывали редки. Они не сулили ничего приятного. Все начальники, даже классный воспитатель подполковник Терехов, с кадетами попусту не разговаривали. Разговоры обычно были короткими: кадет провинился — надо его наказать.
В комнате инспектора сидел сам генерал-лейтенант Суховейко — гроза корпуса, которого Вовка раньше видел только издали и только в торжественной обстановке. На его щеках пышно лежали усы с подусниками, как носил император Александр II.
— Ты — Лисицын Владимир?
— Так точно! — прищелкнув каблуками, отчеканил Вовка.
— Знал я твоего батюшку, знал.
Генерал вынул из серебряного футляра пенсне.
— Я, видишь, Лисицын, письмо неприятное получил. Твой отец заболел очень опасно…
Вовка стоял не дыша. Генерал взглянул ему в лицо и принялся протирать пенсне носовым платком.
— И матушка твоя заболела. Тиф, понимаешь ли…
Надев пенсне, генерал вздохнул.
— И оба они скончались, царствие им небесное. Я надеюсь, ты перенесешь тяжелую утрату мужественно…
Вовка повернулся и выбежал из комнаты.
Товарищам в классе он ничего не сказал. Но через час они шопотом передавали друг другу, что Котов, кадет первой роты, подслушал — в комнате дежурного воспитателя говорилось о смерти родителей Лисицына.
— Вот человек! — удивился Сотников. — Каменный он, что ли?
За Вовкой наблюдало множество глаз.
Вечером он сел на подоконник и, сгорбившись, смотрел на огонек лампы. Кадеты обступили его:
— Лисицын, это верно говорят?
Он дернул плечом, спрыгнул на пол и, молча отстранив кого-то, пошел вдоль стены. Уходя, заметил встревоженный, участливый взгляд Сотникова.
Тот же взгляд он почувствовал на себе и в спальне, когда лег в постель. Сотников затопал босыми ногами в проходе между койками, нагнулся, стал шептать:
— Ты вот что… на меня, стало быть, не сердись…
— Отстань! — крикнул Лисицын и закрылся с головой одеялом.
Целый ряд дней не сохранился в памяти. Все сплылось в мутную, как зимнее утро, полосу. Приезжала из Петербурга тетя Капочка. С ней был господин в черном блестящем цилиндре и шубе с бобровым воротником — присяжный поверенный, чтобы хлопотать о наследстве. Вовка изумленно спросил: «О наследстве?» и, точно впервые узнав о случившемся, заплакал, прислонясь к колонне вестибюля.
Жизнь в корпусе шла своим чередом. Недели проходили за неделями.
От шести до восьми часов вечера кадеты готовили уроки. В классной комнате зажигались большие лампы. Для порядка присутствовал офицер-воспитатель; он приносил с собой толстую книгу — любил романы Достоевского, — усаживался на преподавательское место и погружался в чтение. Класс гудел: кто зубрит вслух, кто просто разговаривает с соседом.
Высунув от усердия кончик языка, Сотников переписывал начисто только что решенную задачу. Вдруг Лисицын — этого никогда раньше не бывало — положил руку ему на погон:
— Ошибка у тебя. Вот, смотри. Купец продал семь аршин ситца первого сорта…
Карандаш ловко забегал по бумаге. Выручка купца оказалась вдвое больше, чем думал Сотников.
— Давай, что надо еще!
Сзади раздался голос Тихомирова:
— А мне ты не поможешь?
— Я? Ну, иди сюда! Все равно, давай!
С тех пор уже до самого конца ученья в корпусе Лисицын сам искал, кому нужно объяснить теорему, проверить задачу или растолковать трудный урок. В вечерние часы Вовка занимал середину парты, Сотников садился на правый край скамейки, слева помещался очередной слушатель.
— Как ты не понимаешь? — сердился Вовка и снова повторял рассуждения, черкая по бумаге карандашом. — Вот что и требовалось доказать. Теперь понял?
Замолчав, он смотрел взглядом фокусника, выпустившего из жилетного кармана десяток живых голубей.