Математику он любил. Учебники по алгебре и геометрии казались ему книгами легкими, интересными, которые приятно прочесть «от корки до корки» и время от времени перечитывать на досуге. Он выискивал для себя задачи потруднее и упорно их обдумывал; часто даже в постели, засыпая, он разглядывал сквозь прищуренные веки потолок или часть стены, мысленно строил кубы, призмы, извлекал в уме корни из громоздких дробей.
Слушая музыку — корпус славился своим духовым оркестром, — Лисицын закрывал глаза. И звуки тогда представлялись ему потоком плывущих в темноте фигур — зубчатых линий, спиралей, неожиданных углов, расходящихся и рассеченных на части кругов.
— Изрядным будете артиллеристом, — хвалил его Семен Никитич, преподаватель математики.
Такая похвала не достигала цели: учитель говорил это и позевывал, неторопливо почесывая свою переносицу.
Вовка глядел на его розовую переносицу и втихомолку пренебрежительно морщился. Другие кадеты, впрочем, Семена Никитича тоже не любили. Учитель был немолодым уже человеком, с лицом, обрюзгшим от тайного пьянства, в неопрятном, обсыпанном табаком и пеплом сюртуке. У него было прозвище: «От сих до сих». За пределы заданного он заглядывать не разрешал.
«Много будете знать, — говорил, — скоро состаритесь».
Сотников и Тихомиров каждый вечер готовили уроки с помощью Лисицына. А когда их фамилии поднялись по классному списку на несколько номеров вверх, Вовка почувствовал гордость и радостную уверенность в своих силах. Он понял: приятно быть полезным людям, сознавать, что люди тебе благодарны.
Однажды, открыв наугад томик Пушкина, он прочел:
«Да, — подумал, — хорошо — «не требуя наград»…» И, судорожно, сладко вздохнув, представил себе будущее: какие-то великие дела покроют его славой, будто сиянием; далеко позади останутся Сотников и тысячи, тысячи других; все будут счастливы, но счастливы благодаря ему, Лисицыну… Вот бы сбылось!
Вовка захлопнул книгу, прижал ее к груди и долго сидел — посматривал на Сотникова, склонившегося над партой. Потом быстро взглянул на стену, где висит список фамилий, и чуть заметно — заблестели глаза — улыбнулся.
…На лето тетя Капочка пригласила его гостить к себе в Петербург. Дорогой он с утра до вечера стоял у раскрытого окна вагона. Колеса выстукивали под ногами веселую песню. Перистые облака плыли высоко в голубом небе, точно мчались, не отставая от поезда, над серыми деревнями, лесочками, полями. Ветер тугими, плотными порывами бил в лицо.
Сощурившись, Вовка шептал:
Чья-то рука легла ему на плечо:
— В Петербург едешь?
Рядом стоял кадет, почти совсем взрослый, синеглазый, скуластый, смуглый; в корпусе, в столовой, Лисицын видел его за одним из столов первой роты.
— Как твоя фамилия? — спросил кадет, не снимая руки.
— Моя? Лисицын. А вас… — Вовка колебался — на «вы» или на «ты» сказать, — а тебя как зовут?
— Я — Глебов, — ответил нараспев новый знакомый. — Подвинься немного, около окошка стану.
Оба они высунулась в окно. Лисицын искоса поглядывал: «Что ему нужно?» Стихи теперь не шли на ум.
Перед глазами проносились телеграфные столбы, деревья, будки железнодорожных сторожей. Зрачки Глебова прыгали, провожая убегающие предметы. А через полчаса он зевнул, потянулся так, что у него хрустнули кости, и сказал:
— Эх, брат! Скорей бы… окончить, что ли, корпус. Уж вот надоело!
Мысль о корпусе Вовке показалась правильной.
— Знаешь, пойдем чай пить, — предложил Глебов.
Вовка подумал и решил:
— Пойдем.
Колеса поезда размеренно постукивали, вагон раскачивался.
У большого кадета в корзине с продуктами сверху лежала стопка книг с непонятными надписями на переплетах. Притронувшись к ним, Лисицын полюбопытствовал:
— Что это?
— Грамматика, видишь. Греческий, латинский.
— Да разве в корпусе их учат?
Глебов, скользнув взглядом по жирному, свисающему складками затылку спящего на верхней полке пассажира — в купе второго класса они были втроем, — негромко засмеялся. Скуластое его лицо от смеха стало еще более широким; уголки губ забавно вздрагивали.