Осенью, вернувшись в корпус, он никому не сказал, что летом занимался по-греческому и по-латыни.
Кадеты смотрели на него и удивлялись: всегда нелюдимый и чудаковатый, он начал часто разгуливать по коридорам с семиклассником Глебовым. «Что за пара такая? — думали кадеты. — Чудеса!»
Новые друзья разговаривали вполголоса.
— Значит, роль личности в войне? — спросил однажды Глебов.
— И Александр Васильевич Суворов, и Кутузов, — волнуясь, перечислял Лисицын, — и Александр Македонский…
— Ну, а мореходство, промышленность? Вообще наука?
— Во-первых, разве не Петр открыл пути для русских кораблей? Потом, что ни возьми… А Ломоносов? Архимед? Вот так я чувствую… — Лисицын заикался, с трудом подбирал слова. — Будто черная ночь. Тысячелетия. Беспредельная… в темноте… равнина, что ли. Если осветить ее — мусор, щепки. Ты понимаешь? И каждый гений… над мраком, как снеговая вершина, возвышается. Те, что строили судьбы человечества, творили историю… своей волей творили, своим разумом…
— Ух, как здорово! Только чересчур, — усмехнулся Глебов. Помолчав, строго заглянул Вовке в лицо. — Каждый человек — не щепка, не мусор, — сказал он. — Например, ты сам — разве щепка?
Вовка, потупившись, перебирал пальцами пуговицы своего мундира.
— А есть еще другая точка зрения, — продолжал Глебов, — правильная — не твоим снежным горкам чета. Вот послушай: не герои делают историю, — он потер ладонью скуластую щеку, — а, знаешь, иначе. Народ создает героев и двигает историю вперед. Хоть будь семи пядей во лбу, но если не понял, что обществу нужно, если не поддержат его люди, в смешном положении окажется всякий гений и герой! Интересная точка зрения, правда?
Лисицын, соображая, поднял брови:
— Интересная, правда.
Они дошли до конца коридора и остановились. Глебов вспомнил прошедшее лето, маленькую железнодорожную станцию, где он гостил у Ксени, своей замужней сестры. Бледное северное небо, в палисадниках — кусты желтой акации, на берегу реки — деревянный домик.
Только одна Ксеня, пожалуй, знала, о чем Глебов мечтал с детства, о чем думал, еще поступая в корпус. Замыслы у него были большие, тайные, скрытые от всех. Он хотел увидеть новых декабристов, итти с ними на Сенатскую площадь; он воображал себя одним из атаманов в армии нового Степана Разина. Есть где-то люди, он слышал, которые бросают бомбы в царей: ведь убили же недавно Александра II! Где эти люди, думал он, как их найти? Примут ли они его к себе?
И вот наступило лето; никогда это лето теперь не забудется.
Сестра, оказывается, в делах конспиративных знала гораздо больше, чем Глебов предполагал. К ее мужу, Петру Ильичу, изредка приходили знакомые, запирались в дальней комнате, много курили, говорили вполголоса и расходились поодиночке. Пока они разговаривали, Ксеня бывало сидит на крыльце, вяжет или шьет что-нибудь. Сидит и посматривает по сторонам.
Очень скоро Глебов понял, какие сюда приходят люди. Сразу даже сердцу в груди стало тесно: рядом, подумал он, вот тут, за стеной, — судьба, которую он ищет.
Он прямо пошел к Петру Ильичу. Тот только усмехался да отшучивался; казалось, из него теперь и слова путного не вытянешь. Друг Петра Ильича, Азарий Данилович Марков, учитель из фабричного поселка, человек в пенсне, с остро подстриженной бородкой, сначала тоже молчал и все поглядывал на белые кадетские погоны. Тут на помощь пришла Ксеня. Она шопотом сказала что-то Маркову и еще вслух добавила, очень веско дала понять: корпус для брата — единственный способ учиться, иначе на ученье у него денег нет. Тогда Азарий Данилович подумал немного и кивнул; с тех пор его взгляд стал проще, теплее и на погонах кадета уже не задерживался.
По ночам Глебов спал на свежем воздухе, на сеновале.
Светлое, бледное небо, вспомнил он теперь, еле видные звезды, и близко шумела река. За рекой — болото, темная лесная опушка. Сено шуршащее, пахучее, мягкое.
На этот же сеновал, несколько раз случалось, приходил ночевать и Азарий Данилович.
Бывало так: укрывшись полушубком, поблескивая из-под овчины стеклами пенсне, учитель начинал говорить негромко, медленно, точно нехотя. Потом, увлекаясь, он сбрасывал с себя полушубок, садился; говорил, поднимая руку, уже в полный голос. Он рассказывал — Глебов слышал это впервые —о причинах бедности и богатства, о прибылях и труде, о великой философии справедливости. Он называл незнакомые Глебову имена Маркса, Энгельса, Плеханова. Наконец — голос учителя становился торжественным — он переходил к рассказу о русских рабочих союзах, Северном и Южном, о смелых борцах за человеческое счастье, о будущих светлых временах.