С детства, с первых лет сознательной жизни, Павлику Глебову казалось, что отец его стоял за правду, боролся с самовластьем и в такой борьбе погиб; вряд ли это было совсем так в действительности. Кроме того, вокруг еще говорили о бомбе, недавно брошенной в царя. Маленький Павлик нашел в тетради сестры запрещенное стихотворение, выучил наизусть и любил шопотом повторять — шептал и размахивал руками, когда оставался с собой наедине:
Теперь, в кабинете у Лисицына, Глебов плотнее завернулся одеялом, зажмурился, представил себе далекие-далекие дни. Сначала — это в памяти очень плохо сохранилось — перед ним мелькнул натертый до блеска паркетный пол. За окнами — солнце, цветущая сирень. Во дворе ждала лошадь с телегой, вещи кучами лежали на полу — он, Павлик, с сестрой и матерью переезжали тогда в домик дьячка Пафнутия Кировича. У дьячка сняли две тесные комнаты, прожили в них, наверно, год. Затем опять переехали. Поселились в полуподвальном этаже у купца Вавилова. Ио стенам каплями стекала вода, ползали долговязые мокрицы. «Мама, тут мокрицы». — «Молчи, Павлик, молчи: мы нищие».
Сестра подросла — вышла замуж за техника, паровозного машиниста. Мать наконец выхлопотала небольшую пенсию. Унижаясь и плача — Павлик стоял тут же, красный от стыда за нее, — она упросила генерала, чтобы сына приняли на казенный счет в кадетский корпус.
«Съездить к ней надо. Удастся ли? Тоскует…»
Маятник часов шелестел и постукивал: тик-так, тик-так… Из кабинета донеслось ровное, спокойное дыхание спящего.
Лисицын, проснувшись утром, был неприятно удивлен: оказалось, что гость уже ушел.
— Как? — спросил он. — Не попрощался даже? Ничего не передал?
— Велели благодарить и, стало быть, кланяться, — истово ответил Егор Егорыч.
Погладив кулаком усы, он поглядел на барина и извиняющим тоном добавил:
— Их дело, ваше благородие, такое… Им иначе нельзя!
…Над городом низко нависли облака. Они двигались, тяжелые, медленные, цепляясь за крыши, расползаясь клочьями, вновь сходясь.
На душе у Лисицына было тревожно.
Он сидел в лаборатории и думал, что весь его труд, наверно, бесполезен и что простое разложение известняков нужных результатов не даст.
Что толку, размышлял он, в углекислом газе, полученном из осадочных пород, если те превратятся в исполинские груды извести? Да ничего хорошего не будет. Углекислый газ не удержится в атмосфере. Известь опять поглотит его из воздуха. Это — как катить круглый камень в гору. Бессмысленная работа.
«Где же выход из положения? Где?»
Надо, думал Лисицын, чтобы не известь осталась после разложения, а хотя бы соединение ее с песком — силикат кальция, например. Такой силикат не станет поглощать углекислоту. Но чтобы сплавить известь с песком, надо затратить колоссальное количество тепла. Можно ли надеяться сделать это за счет энергии солнечных лучей? Пожалуй, вряд ли… Что теперь делать?
Начался мелкий, моросящий дождь.
Накинув на себя черную шерстяную пелерину с бронзовыми львиными мордами и цепочкой-застежкой, Лисицын пошел на Забалканский проспект, в Главную палату мер и весов.
В Палате ему сказали: Дмитрий Иванович уехал в свое имение Боблово, в Клинском уезде; кажется, он болен сейчас. Лучше не беспокоить профессора до осени.
Узнав, что Менделеева в Петербурге нет. Лисицын почувствовал такое нетерпение, будто потеря нескольких часов может принести его замыслам непоправимый ущерб. В гот же день, после обеда, он сел писать Дмитрию Ивановичу подробное письмо. Он написал о цели своих опытов, о неудачах, о поисках; он просил, если Дмитрий Иванович найдет возможным, дать ему совет по почте.
Через месяц почтальон принес открытку. Она была подписана: «Д. Менделеев», с зигзагом обращенного вниз росчерка. Лисицын, волнуясь, еле разобрал неровные, нагроможденные одно на другое, с недописанными окончаниями слова.
«Милостивый государь! —
говорилось в открытке. —
Отрадно встретить дерзновенные попытки, направленные к достижению всеобщего блага. Однако мне, малому, но ревностному почитателю науки, суждено вас опечалить: