— На торговцев всем плевать, — вставил наемник, набивающий себе цену весь вечер. Он был худым, в ржавой кольчуге и с плохонькой секирой, и явно искал себе хозяина. — Только наш брат им верной защитой служит.
— Знаем мы вашего брата, — буркнула толстая торговка, везущая ткани к Коралловому морю. — Похлеще кочевников любых.
— Ты, баба, выражения-то выбирай! — насупился наемник. — Здесь приличное общество.
Приличное общество ответило дружным хохотом, а кто-то даже посоветовал наемнику пойти на службу к местному сердобольному богу.
— А что слышно, почему кочевники лютуют? — спросил Ард, когда очередной спор утих.
— С голодухи, — уверенно заявил крепкий земледелец, пригнавший к костру двуколку и напоивших всех желающих рисовой водкой. Таковых набралось немало, поэтому споры становились все жарче. — У них война тама… чего делят — знать не знаю. Чего можно делить в степи-то? Пылюку да бурьян? Это ж не наша земелька, вспаханная, да удобренная…
— Гуррнам повоевать — меда не надо. А уж повод они всегда отыщут, — уверенно заявил сказитель. Его истории пока что не пользовались спросом, поскольку всех больше интересовали дела насущные, а не небылицы невесть каких времен. Впрочем, парень не унывал и наяривал третью тарелку луковой похлебки с клецками. — С первых веков дети степей отличались крутым норовом и не стеснялись ходить в набеги как на соседские стойбища, так и на земледельцев. Недаром говорят, что первый человек, убивший себе подобного, был родом из степей…
— Ага, а родила его волчица, которую обрюхатил конь, который из яйца вылупился, снесенного петухом и высиженного мертвою бабою, — дедок в шляпе махнул рукой. — Знаем мы ваши байки… брехня на брехне и брехней погоняет.
— Это ты зря, отец. Дело говорит парняга, — урезонил его щедрый на рисовую водку земледелец, — из нашей деревни только и видно, как дымит что-то в степях. Да еще порой мертвечиной смердит и ворон тама — что комаров на болоте. И так идет со времен пращуров наших. Только нынче совсем озверели налетчики.
— Потому что нет на них управы, — тут же уверенно заявил наемник. — Вы видели тех пентюхов, дорогу перегородивших? Куртки кожаные, копья острые… да вот только видно — мужичье к сохе приученное. Привыкли спину горбить.
— Ну так пошел бы да прогнал их, — Хередан обжог говоруна взглядом. — А затем и степняков бы к ногтю прижал, раз уж бравый такой.
Утром прискакал гонец. Выходило вот что: два дня тому назад ехал через мост крупный караван. В далекие земли, куда-то к лесам и болотам Гаргии. И едва переехали несчастные мост, как из степей налетели на них гуурны. Одни с тыла ударили, а другие хоронились до того на противоположном берегу. Пешие. Наемники пободались-пободались со степняками, а потом деру дали, как жаренным запахло.
— Здесь и раньше частенько грабили торгашей, — рассказывал гонец, накормленный ухою. — Но как грабили: уведут повозку-другую с зерном или женщин похитят да утихомирятся. А тут будто с цепи сорвались — порубили всех, повозки со шкурами и одеждой пожгли, забрали зерно и солонину.
— Откуда это известно, раз порубали всех? — докучливый дед до самого утра бранился с наемником, но ему все было мало.
— Пятерых раненых мы подобрали. Троих схоронили по дороге, а двое сейчас в поселении нашем отлеживаются.
— Ты лучше вот что скажи, — торговка тканями подлила ему юшки и подала большой сухарь, — сколько еще здесь торчать? Что говорит ваш бог?
— Вечером откроем дорогу, — гонец вздохнул. — Будет здесь теперь застава. Скоро, глядишь, башенку строить начнем или еще какое укрепление.
— Хорош ваш бог, — кивнул земледелец, — знаю и его, и ваш народ. Доброе дело замыслил.
— Доброе-то оно доброе, — улыбнулся рябой чумак, — да только, дайте-ка угадаю, за проезд через мост мзда взиматься будет?
— Не без этого. Но, мил человек, сам посуди — кто ж еще дорогу оборонит? Ради такого дела жрец бога, Балден, нанял мастера копья. Будет кому учить наших мужиков.
— Учить их придется долго, — вздохнул Хередан.
Стражи моста и дороги упились ночью, а утро встречали стонами. Затем осадили толстого мужичка, везущего соленую капусту и огурцы в Марканский посад, но тот приветил их лишь крепким словцом.
— Все больше народу берется за копье или топор, — произнес горец, когда путь, наконец-то, был свободен, — к чему бы это?
— Поживем — увидим — ответил Ард.
Сказитель, хрустя здоровенным соленым огурцом, попытался что-то пробормотать. На кусочке промасленной кожи лежал еще пяток крепеньких пупыристых огурцов — плата за историю про одураченного кузнеца и девушку-лисицу… Проглотив, парень воздел к небу руку с надкушенным овощем.
— Мы живем в интересно время, друзья! Время перемен!
— Угу. Теперь убийство ремеслом зовется, — бросил на прощание дедок в шляпе и тряхнул удилами, — н-но, Каля, в дорогу, милая!
Копыта звонко застучали по бревнам, а затем сухо — по укатанной земле. Дальше дорога терялась из виду, петляя в поросших вереском холмах.
Ночь застала их на тракте. Ветер, как назло, нагнал туч, без луны и звезд стало темно. Правящий лошадьми Хередан попросил Рэйхе достать жердь с фонарем и закрепить ее так, чтобы освещалась дорога.
— Нужно было вместе со стариком завернуть в ту деревню у ручья, — зевая, посетовал Лерст. — Уже б давно наелись картошки или каши с салом и спали в тепле и уюте.
— Если я ничего не путаю, — усмехнулся Ард, — ты полжизни скитаешься по дорогам. Должен привыкнуть к лишениям и невзгодам.
— Кто ж к такому привыкает? — удивился сказитель. — Это к мягкой перине и горячему хлебу с маслом каждое утро можно привыкнуть, а если в морду дует так, что слезы из глаз, а спина затекла и хочется кушать… э-эх! Надо, надо было в деревеньку завернуть.
Воздух пронизывал вересковый запах. В нем смешалась медовая сладость и горечь полевых трав. Он был назойливым, но приятным. Из-за неровной местности ветер задувал сильнее, мел пыль и заливисто свистел над холмами.
— Летом здесь красиво, наверное, — вздохнула Рэйхе. — Никогда бы не подумала, что на свете есть такие края.
— Ваш тоже не так плох, — ответил горец. — Мне нравятся снега, скалы. Я родился и вырос в горах, но с двенадцати лет брожу по миру, продавая меч. Вначале с отцом и старшими братьями… теперь сам. И порой скучаю по нашему заснеженному краю.
Вдали сверкнул огонек. Воин тут же посуровел, взялся за меч. Рэйхе подхватила лук: стрелять ее научила Айла, правда, не очень хорошо. Степи остались позади, но разбойникам в этом глухом краю было чем поживиться.
Волновались путники напрасно.
У дороги стоял немолодой мужчина в шерстяном жилете, серой рубахе и полотняных штанах, заправленных в сапоги. Прямо за его спиной вилась колея, уходящая в сторону купы низкорослых деревьев. Мужчина держал в руке старый здоровенный фонарь. Чуть в стороне спал пес.
— Эй, отец, ты чего здесь делаешь? — крикнул горец.
— Силки ставил, — хрипло ответил тот. — Заметил ваш фонарь и решил поглядеть, кто это по тракту в темноте ездит. Глядите — напоритесь на разбойников…
— А ты что, живешь где-то поблизости?
— Вон за тем ярком наше поселение. Тридцать дворов.
— Ничего себе, — присвистнул Лерст, — почти город. Слушай, дядя, а найдется среди аж тридцати дворов немножко места для четверых уставших путников? Мы скупиться не станем: заплатим самым дорогим и важным — историями! Вот, например, про оборотня, который заманивал путников к себе в избу и…
— Заткнись, болтун! — горец показал ему кулак. Затем обернулся к ловчему: — Ну, так что, отец, дадут приют у вас? Как рассветет — уедем, и еды у нас хватает, не обременим никого.
— В еде и у нас недостатка нет, — вздохнул старик, — да вот только не выспитесь вы. Разве что утром…
— Утром нам выезжать надо, — оборвал его горец. — Забирайся на облучок. Покажешь дорогу.
— Все-таки советую не останавливаться у нас, — ловчий уселся и положил поперек коленей мешок. Свистнул псу. — Дальше по тракту есть маслобойня, там бы и заночевали. А в поселении шумно по ночам, все работают. Не заснете.