РАЗГОВОР С ДЕРЕВЬЯМИ
Посвящается И.В. Мичурину
Деревья гневные
вокруг меня стояли,
а я, привстав
на цыпочки босые
я пальцы стиснув
дерзко в кулаки, —
я укоризны дубу
громкие кричала:
— Я ж, старое,
тебя девчонкой знала,
я у корней твоих
тебе стихи читала,
девчоночьи слова
на тоненьких стеблях,
как заячьи цветы
в трехлистных лепестках,
и ты внимало мне,
а в высоте
вершиной утвердительно качало.
Зачем молчишь?!
Умнее стала я,
писать стихи
училась в институтах.
А ты стоишь, как столб,
и на прочтенья мои
сучком не пошевелишь! —
И ухнул дуб,
и, разогнав со лба
седые облака,
дуб уронил, как дождь, с листа
округлые слова:
—Ты не кричи
и леса не тревожь,
а посвяти стихи
огромному владыке,
что переделывает древние деревья,
вновь сочиняя листья и плоды.
Недавно он соединил
и землянику и жасмин,
и образ нового растенья
явился гордо перед ним,
а сам он ходит но земле,
как люди все,
на удивительных ногах.
И завершен над хрупкими плечами
русоволосой головой,
как кроной с светлыми листами.
Полупрозрачными утрами
приходит он —
высокий, как рассвет, —
ко мне за семенами.
МАЛЬЧИК
Сандал —
это так просто:
посредине кибитки яма,
а над ямою низенький столик,
он покрыт одеялом,
похожим на тюльпанное поле.
В яму углей горячих насыпают,
под одеялом протянут ноги
и сидят вокруг теплыни люди,
от работы дневной отдыхая.
А на стенах висят тарелки,
ярче неба в тарелках звезды,
и красивей луны пиалы
на уступчивых нишах стоят.
И синее морей одеяла,
и желтее пустынь одеяла,
разноцветней лугов одеяла
друг на друге лежат.
Но чудесней всего на свете
в глинобитной кибитке киргиза
баранчук —
годовалый мальчик;
он в пухлом халате на вате,
азиатским платком подпоясан.
Перламутровых пуговок ряд
на спине у халата звездится,
и ястреба легкие перья
в тюбетейке пучком стоят.
Как огонь,
он древнее древних,
он киргизов гордый наследник,
он родитель людей нерожденных,
годовалый сидит у бабая,
и глазищи в косых разрезах
обливают потоком счастья
мир и солнце,
себя и свет.
СТИХИ О СЛОВЕ
Этот древний летописец
не дает мне покоя,
улыбается ласково сухоньким ртом,
стоит и стоит у стола моего, —
а глаза, как ромашки, в белесых ресницах,
и седые косицы,
и подрясник на нем холостяной.
Время приходило, уходило,
за собой столетья приводило
и остановилось на мгновенье
перед современником моим.
Государству требовалось слово — щедрее, как воздух,
чистое, как лилии кувшин,
чтоб за словом этим
юноши и взрослые, не бояся,
к Коммунизму шли.
Ищет-ищет слово
погруженный в летописи лингвист…
Словари старинные листали,
хлебопашцы слово увидали,
буквы быстро написали в ряд,
получилось слово ЦЕЛИНА.
Целина — целинная земля.
И глагол поставили впереди.
И поднялось слово
знаменем романтики
с полосой зеленой,
с полосой черной,
в золотом, как солнце, окружении.
1954
«Жизнь ты, моя жизнь…»
Поглядишь на лицо,
а в лице существо —
светом и солнцем,
как день, полно.
И алые соки
из недр земных
по зеленым стеблям
текут в цветы.
Ты мне, мой талант, помоги,
как весну в сорок лет удержать.
Жизнь ты, моя жизнь,
все состариться норовишь,
погодила бы сечь лицо,
погулять бы еще в молодых…